Франсуаза Жиру - Шантаж
В ответ она сказала, что хоть он и министр, но надоел ей и у нее недостаточный запас ругательств, чтобы точнее выразить свою мысль.
Ее любовник? Как это называется в докладной, которую она только что читала? Куда более пикантно! И, в общем-то, более точно!
— Слова не имеют значения, — возразил Поллукс. — У вас были близкие отношения, и позднее вы их возобновили.
Они не виделись много лет, потом случайно встретились: как дела, как поживает мама, говорят, ты женился, я нет, все рисую, перезвонимся… Много позже два-три раза ужинали у знакомых. Откуда было взяться близким отношениям?
— Вы принимали его тут?
— Нет. Никогда.
Заглянув в докладную, Поллукс громко прочел:
— «8 марта интересующее нас лицо направилось в интересующий нас дом, где оставалось с 18.00 до 18.35. Побывало там снова 11 и 15 марта в то же время».
— У «интересующего вас лица» болели зубы, — сказала Клер. — А в доме живет зубной врач. Ваши топтуны идиоты. Они знают все, но не точно.
К тому же, если, допустим, она и принимала его у себя с утра до вечера, какой это может представлять интерес?!..
Поллукс вернулся к картине. Разговор не доставлял ему никакой радости. Надо было быть Кастором, чтобы разработать такую тактику. Когда он возмутился, Кастор с презрением заметил: «Ты не знаешь женщин. Я же, представь себе, их знаю. Ты всегда недооценивал противника. Они на все способны».
Он снова уселся напротив Клер, сделал большой глоток виски и вернулся к делу.
Следующего человека Клер знала еще студентом. Не мешает при этом вспомнить, что его уличили в списывании при подготовке курсовой работы. И он предстал перед судом чести своих товарищей. Да, она слышала об этой истории, не имевшей, впрочем, последствий, раз он стоит теперь во главе предприятия.
Действительно, суд вынес оправдательный приговор, но лишь после того, как он по требованию одного из присяжных подписал признание. Тем самым стал человеком, обязанным им на всю жизнь.
— Хороши же ваши кадры, — сказала Клер. — И много еще таких дел в вашем архиве?
— Идеальных людей нет, — ответил Поллукс. — Знаете имя его товарища?
Нет. Она не знала. Поллукс назвал его.
Фотография этого человека украшала обложку журнала, в котором был снят и ее знакомый, под следующей надписью: «Новая стратегия».
Он был запечатлен в момент своего выступления перед целой гирляндой микрофонов. На внутренних страницах его можно было увидеть в окружении сторонников, в числе которых в профиль, улыбаясь, стоял человек с острыми ушами.
— Ну и что из того? — спросила Клер. — Выходит, он крадет сумочки, когда не ходит к зубному врачу?
— Он приказал украсть вашу сумочку, — ответил Поллукс. — И знаете для чего? Чтобы на вас не пало подозрение.
— Подозрение? В чем?
— В содеянном.
— Да что я такое сделала?
— Вы поведали бывшему любовнику, что располагаете компрометирующим президента документом, и когда он попросил его отдать, вы согласились. Вот что вы сделали!
Васильковые зрачки Клер потемнели от гнева. Они действительно свихнулись, особенно Кастор. Его одержимость мыслью о заговоре была для нее не новостью.
— Но ведь я сама предупредила Кастора, — сказала она, всячески стараясь сдерживаться. — А коли так, зачем мне это было нужно?
— Президент не исключает угрызений совести и ждет исповеди.
«Президент»!
Клер затошнило. Она соскользнула с кресла и положила голову на мрамор столика.
Шло время. Поллукс начал проявлять нетерпение. Он вложил свой платок в руку Клер. Но она подняла к нему бледное лицо с сухими глазами и попросила налить ей что-нибудь покрепче.
— Если он подозревает меня, — сказала она, — то болен куда более серьезно, чем я думала.
— Он подозревает всех. На его месте, кстати, никому нельзя верить, — сказал Поллукс и добавил, стараясь вызвать у нее улыбку. — Отчего, по-вашему, у глав государств всегда есть собаки?
Клер оперлась о протянутую ей руку и поднялась. От выпитого ее щеки порозовели и придали страху какой-то эйфорический характер.
— Послушайте, Поллукс, я скажу вам правду. Ваш друг Кастор полный параноик. Вы знаете, что такое паранойя? Она выстраивает в логический ряд любой бред.
Он вяло запротестовал, вздрогнув при мысли, что может однажды прочесть в газете: «Сенсация. Президент — параноик! Мнение специалистов».
Кастор любил подчас рядиться в одежды Христа.
— Я многое простила ему, — сказала Клер. — Но такого подозрения я ему не прощу никогда.
Поллукс заметил, что в какой-то момент все мы произносим такие слова, но слышать это из уст такой доброй женщины, как Клер, право…
— Доброй? — Она рассмеялась. — Доброй я была в другой жизни!.. Идемте. Мне надо поесть. Приготовлю-ка я омлет.
На кухне, наблюдая, как она взбивает яйца и режет кекс, Поллукс записал номер нью-йоркского телефона, куда тоже можно позвонить насчет новостей о пропавшем бумажнике.
— Там вы не сможете за мной шпионить, — заметила Клер. — И вам не стыдно, Поллукс?
Он ответил, что задавать подобные вопросы министру внутренних дел глупо и что в случае необходимости он вмонтировал бы микрофон в ее кухонный столик.
Она вылила яйца в кипящее масло, убавила огонь и с помощью деревянной лопаточки подтянула уже схваченные жаром края омлета к центру сковородки. Он узнавал присущие ей точные и экономные движения.
— Почему вы так часто ездите в Нью-Йорк? — спросил он внезапно. — Вы ведь там были на рождество?
— Ну, вот опять он за свое… — сказала Клер, перекладывая омлет на тарелку. — Знаете, Поллукс, вы заражены.
Он выразил восторг по поводу омлета, утверждая, что только она и умеет подать его неподгоревшим, и они расстались — опечаленные и одновременно растроганные этой встречей и спустя столько лет.
Тем не менее перед тем, как погасить свет на кухне, она тщательно обследовала кухонный столик.
Приземлившись в субботу на аэродроме Кеннеди, она долго ждала багаж. Затем, пройдя таможню, вышла на ледяной ветер. Желтому такси понадобился час, чтобы доставить ее в отель в нижней части города, где она обычно останавливалась. Администратор узнал ее и вручил записку: Майк ждал ее звонка, чтобы затем заехать за ней.
Ее проводил до лифта темнокожий носильщик, обменявшийся несколькими словами с лифтером. Вся обслуга в Нью-Йорке была цветной: филиппинцы, негры, может быть, мексиканцы.
Те, что работали прежде, заговорили бы о погоде, поинтересовались, какая она в Европе. Филиппинцам на это было наплевать.
Преждевременная весна в Париже украсила тремя лепестками каштан во дворике Альбера I — раннему созреванию дерева способствовала соседняя теплоцентраль.
Отец Элизабет никогда не признавал такого объяснения и, начиная с марта, каждую субботу приезжал посмотреть на свой каштан. Выйдя из метро на станции «Елисейские поля — Клемансо», отец пешком шел по великолепной авеню до Сены.
Но в этом году у него сдало сердце. Тем не менее, когда он запирал в час дня двери книжного магазина, торговавшего также писчебумажными принадлежностями и газетами, его поразила синева неба. Не то, чтобы его охватило прежнее возбуждение, но сосиски в меню соседнего ресторана привлекли его внимание, и он решил после обеда проведать каштан.
Увидев у парапета набережной Элизабет, подставившую лицо солнцу, он замер. Девушка слабо улыбнулась ему.
Он осторожно подошел к ней, как к птице, готовой каждую минуту упорхнуть. Она поцеловала его, сказав, что еще в прошлую субботу ждала его, зная, что в такой прекрасный день он непременно придет.
А он, сбитый с толку, тщетно подыскивал слова, которые надо сказать девочке, сбежавшей из дома, взяв деньги в кассе и назвав его старым ослом.
— Если хочешь, я вернусь, — сказала Элизабет. — Только не спрашивай, почему и где я пропадала все это время.
Он едва удержался, чтобы не ответить: «Вернись, моя Лизи, вернись», но вспомнил, что в последнее время ей не нравилось, когда он называет ее Лизи.
Узнав об их связи с Бетси, она стала называть его по-английски «дэди»[1], словно он был похож на человека, которому подходит такое имя. Услышав как-то, как она его называет, один из клиентов произнес речь об американизации французской молодежи, позорящей нашу культуру, что весьма его озадачило. Затем она стала обращаться к нему по имени. Если же дочь называет своего отца Эрнестом, значит, мир и вовсе перевернулся. «Конец семьи», — сказала одна клиентка, а когда девушка пропала, добавила: «Такая же вертихвостка, как ее мать»…
— Ну, что, папа — да или нет?
— Да, конечно, да, трижды да, моя маленькая фея! И я обещаю тебе…
— Я тоже тебе обещаю.
Он взял ее рюкзак, и они прошлись рука об руку вдоль набережной.
Она сказала, что должна сделать кое-какие покупки, но чтобы он не волновался: она вернется как раз к ужину и будет отныне вставать в пять утра, чтобы получить газеты и разложить их по стеллажам.
