Владимир Катин - Тайна леса Рамбуйе
— А вы — меня.
— Да, да, — машинально повторил Крафт, — а мы — вас… Как же быть, месье Сен-Бри? А зачем он это сделал?
— Будем надеяться, что Дорт не в курсе махинаций Кларка и по-прежнему в ваших руках.
— Думаете, не все еще потеряно?
— Да. По моим данным, подчеркиваю — по моим данным — Дорт согласился на сумму вдвое меньшую, чем та, которую вам объявил Кларк.
— Что вы говорите! Интересно.
— Кларк положил разницу себе в карман или в сейф, а может, в банк. Но факт, что он с вас содрал вдвое и заработал на посреднической операции ровно столько же, сколько получил Дорт. Расписку Дорта он взял себе, а вам написал другую.
Американец был скорее восхищен, чем смущен.
— Вот это да! Какой мастак, а? То есть я хочу сказать — какой прохвост. Пройдоха, жулик… А что же нам теперь делать?
— Решайте сами. Со своими коллегами. Либо вы с молчаливого согласия прощаете Кларку аферу и он оставляет у себя присвоенные деньги, либо не прощаете и требуете деньги вернуть. Но в любом случае, месье Крафт, в любом случае вы должны получить подлинник расписки Дорта.
Крафт пообещал не забыть благородные услуги Клода, однако Клод так и не понял, что значило обещание американца. Не узнал он и того, как выкручивался Кларк. Он мог только догадываться, предполагать. Не найдя в своем сейфе злосчастной расписки, Кларк, видимо, клялся и божился, что не ведает, куда она подевалась. Но ему уже не верили и требовали. Однако зарвавшийся мошенник не мог дать того, чего у него не было, не мог он вытребовать у Дорта и вторую такую расписку — тот попросту выгнал бы его вон и, кто знает, как бы повел себя в парламенте при повторном голосовании, узнав, что компрометирующего документа уже не существует.
Так Кларк дискредитировал себя в глазах американских спецслужб, ему не доверяли, стали подозревать. Против него набирался целый букет обвинений — мошенничество с деньгами, подлог с распиской, а в довершение ко всему — упорный отказ вернуть оригинал. Невразумительные объяснения об исчезновении расписки из сейфа, шифр к которому знает только владелец, усугубляли вину. Американцы сочли, что их не просто обманывают, но дурачат, увидев в нежелании «восстановить справедливость», как однажды обмолвился Крафт, какую-то непонятную им махинацию Кларка.
Что с ним стало потом, Клод так и не узнал, хотя часто спрашивал американца — как там Кларк? Крафт отвечал неопределенно, пожимал плечами, отводил взгляд.
— Я не кровожаден, — подзуживал Клод, — но, по-моему, такое не прощается, не правда ли?
— Это уже не по моей части, месье Сен-Бри… И скажу откровенно — мне кажется, что вы слишком много знаете. И про Кларка, и про Дорта, про меня…
— Про Боля тоже.
— И про него. Одним словом, мне не нравится, что вы в курсе многих дел и событий. Не в наших правилах, чтобы один индивидуум был посвящен практически во всю операцию!
— Что же мне теперь делать? Отравиться?
Крафт пропустил мимо ушей. Он как бы рассуждал сам с собой, но в его монологе что-то таилось — предупреждение, угроза? Клод уловил и то, и другое.
— Может быть, нам пора расстаться, а? И при встрече делать «незнакомый цвет лица»?
— Займитесь-ка посерьезнее Локсом.
— Ну что же, значит, продолжение следует, так я вас понял, мистер Крафт?
Тот кивнул.
Глава одиннадцатая
Расплата
Клод, Жан-Поль и Робер старательно, как только могли, наводили справки об Эдди Локсе. И уже знали не меньше, пожалуй, его самого о вкусах, привычках, увлечениях. Но ничего предосудительного не выудили. Бизнес, семья, парламент, теннис, бридж — таков был замкнутый круг жизни предпринимателя, ничем не выделявшегося из людей своей среды. Локс в парламенте неизменно поддерживал правых — исправно голосовал за уменьшение пособий по безработице и на социальные затраты, за прибавление новых нулей к военному бюджету. Но был против предоставления исключительного права министерству внутренних дел прослушивать телефонные разговоры «неблагонадежных граждан в целях национальной безопасности».
При обсуждении плана возможной установки американских ядерных ракет сразу же занял позицию резко негативную и, выступив в парламенте с яркой речью, назвал правительство «вассалом Америки», грозил поднять вопрос о доверии, если «сюзерену с ковбойскими шпорами» не будет заявлено твердое «нет».
Считалось, что его речь и авторитет подействовали на колебавшихся депутатов. Поэтому расчет американцев при повторном голосовании склонить Локса в другую сторону был правильным — за ним могли качнуться и другие.
В том досье, которое завели на Локса три неведомых ему француза, значилось: миллионер слывет заботливым семьянином и все свободное время, кроме священного, как ритуал, часа для тенниса, посвящает жене Элен и шестнадцатилетней дочери Мэри.
«Ума не приложу, на какой козе к нему подъехать?» — ломал голову Клод.
Ситуация складывалась тупиковая. «Железный» миллионер был неприступен и недоступен даже для знакомства с ним. И Клод, не видя выхода, начал серьезно сомневаться в успехе затеянной операции. Ничем не могли помочь ни дядя, ни Робер.
К тому времени Клод покинул убогую мансарду в Латинском квартале и снял меблированную квартиру на улице Акаций, неподалеку от Триумфальной арки. Апартаменты были небольшие, но стоили дорого — за то, что в центре Парижа. Консьержка, жившая в каморке возле лифта, раз в неделю убиралась в двух комнатах и ванной, удивляясь, что месье Сен-Бри совсем не пользуется кухней. Клод и правда не заглядывал туда: завтракал в соседнем кафе, обедал где попало, вечера проводил с Жан-Полем и Робером.
Чаще всего они ужинали в греческом ресторанчике «Крит». На столах горели свечи, и зыбкие светотени создавали атмосферу уюта и одновременно непонятной тревоги.
В один из зимних вечеров, когда в Париже стояла ветреная погода с холодными дождями, все трое, укрывшись в «Крите», в который раз перебирали варианты «совращения» барона Эдди Локса. Но ничего подходящего придумать не могли.
— Прищемили меня эти америкашки, — твердил Клод. — Да, прищемили и замкнули. Я кажусь себе болваном, которому однажды просто повезло, и он возомнил, что умный и находчивый. С этим кретином из Соседней страны, с Дортом, повезло…
— Клод! Будь осторожен и говори потише, — остановил его Жан-Поль. — Мы здесь не одни.
— Ах, вот как! Нас кто-то может слушать? Пусть!
— Не шути, ты можешь все испортить.
— С чего ты это взял, мой дорогой дядя?
— А с того, мой дорогой племянник, что ты даже не представляешь, насколько глубоко и опасно проникли, въелись в нашу жизнь друзья американцы, их осведомители.
— Преувеличиваете, дядюшка. Откуда у вас такая шпиономания?
— Не горячись, Клод, — вмешался Робер. — Где твое сорбоннское воспитание, месье адвокат?
— Расстреляно в Чаде. Распято в постели несчастной лионской проститутки. Втоптано в грязь заплеванного кабака в Джибути. Выжжено в джунглях Центральной Африки.
— Успокойся, Клод.
— Да, я был почти юрист. И напрямик из Сорбонны — в ад беззакония, в клоаку насилия. И это в наш великолепно свободный век? А каково было в расцвет колонизации?
— Нет, я не согласен с тобой, — запротестовал Робер. — Я часто бываю в Африке. Мы, европейцы, очень много сделали для диких народов. Вакцина, дороги, электричество, наконец, школы. Все это у них есть только благодаря нам.
Клод залпом, как воду в жаркий день, выпил стакан смолисто пахнущей рецины. Немного помолчал и заговорил спокойно, трезво, без надрыва.
— Ты это очень хорошо все нам рассказал, Робер. И ты прав. Да, в самом деле, мы строили в Африке больницы, магистрали, учили грамоте. Но для чего, вернее, для кого? Для самих себя, но не для них! Не из человеколюбия. Не потому, что мы, европейцы, великие гуманисты и нам до слез было жаль чернокожих мужчин и женщин, живущих, видите ли, без шоссейных дорог, без учебников и без прививок. Да, мой друг, мы их учили счету и письменности, чтобы они могли исправнее, результативнее работать. На нас! Мы лечили и вакцинировали, чтобы не заражали нас самих, чтобы мы не болели, а не они. Мы ломали традиционный и приятный для них уклад жизни и заставляли делать мосты, порты, трассы, чтобы самим слаще жить. Так-то, мой друг. И я — несостоявшийся юрист — говорю тебе искренне и печально: перевернула, переделала, изменила меня Африка. Ведь я там убивал. Ни за что. Убивал в мирное время. И сейчас мы там убиваем. И завтра будем стрелять, и как странно и парадоксально: я очутился в Африке и убивал, не желая этого, потому что каким-то личностям в обезумевшей от мании величия Америке захотелось во что бы то ни стало поставить на земле Соседней страны свои атомные пушки. Но, увы, старина Гаро про это прознал, и тут все завертелось… Шаровая молния ворвалась в мой мирок, сожгла его дотла. Какая уродливая гримаса судьбы!
