Гюнтер Карау - Двойная игра
Виола чувствует, что у нее появился шанс узнать наконец тайну вчерашнего вечера. Она наклоняется вперед, облокачиваясь на спинку сиденья рядом с водителем:
— Вы отлично ведете машину. По крайней мере, можно разговаривать. Рассказывайте дальше. Так вы знакомы?
— Да что рассказывать? Я думал, вам все известно. Но если вы не в курсе, то я, право, не знаю, понравится ли это ему. В таких вещах он всегда был немного странным.
— И по отношению к вам тоже?
— Ах, знаете ли, все это было так давно! Но я не забыл. Он избавил меня от ужасной неприятности. Такое старый Эгон не забывает. Кстати, можете называть меня Эгоном или, если хотите, дядей Эгоном. Это звучит более дружески, ведь нам некоторое время придется быть вместе.
— Договорились, дядя Эгон. Меня зовут Виолой.
— Фрейлейн Виола! Кстати, мы уже приехали.
— Куда?
— Как «куда»? Ко мне. Не забудьте ваш опасный товар.
Они стоят в конце улицы, теряющейся в кустах и деревьях. Перед самым последним домом горит газовый фонарь, который, наверное, забыли потушить. Виоле он кажется забытым человеком, стоящим на краю света. По узкой дорожке, мощенной булыжником, Эгон ведет ее за дом. Он отпирает дверь квартиры в бельэтаже, и Виола неожиданно попадает в атмосферу тепла и уюта.
«Можешь полностью доверять человеку, который приедет за тобой на такси, — написал в своем письме Дэвид. — Он добродушен, как тысячу раз битая собака, и позаботится о тебе в течение ближайших дней. Не злоупотребляй его добротой! Он сообщит тебе, когда мы сможем увидеться. Не бойся, он надежный защитник, несмотря на то, что иногда чересчур медленно думает. Отнесись с пониманием к нему и твоему Дэвиду».
Эгон показывает ей квартиру: кухню с до блеска вычищенной кухонной техникой и отреставрированной старой софой, превращенной в кровать, крохотный туалет с душем в углу, коридор длиной с кегельбан и дверью в конце, ведущей в единственную комнату, которую Эгон открывает перед ней с раболепным выражением на лице.
— Ваши апартаменты, фрейлейн, — говорит он. — Здесь вас сам господь бог не разыщет. А ваш товарчик мы лучше спрячем сюда. — Он отодвигает в сторону комод и поднимает пару половиц — взгляду открывается узкая лесенка, ведущая вниз. Он кладет «дипломат» и магнитофон на верхнюю ступеньку. Когда комод водворен на место, он говорит: — Надежней, чем в сейфе. Об этом знаем только мы трое: вы, фрейлейн Виола, ваш покорный слуга и доктор Баум.
На какое-то мгновение Виола замирает. Где она слышала это имя? Но затем, внутренне посмеиваясь, приходит к выводу, что, по всей вероятности, голова у этого человека работает еще медленнее, чем полагает Дэвид, и подавляет в себе готовое сорваться с языка возражение. Доктор или профессор, Баум или Штамм[44] — какая разница для этого человека с одной извилиной?
В комнате много хорошей мягкой мебели. Виола шлепается в одно из кресел, решает ничему больше не удивляться и в сладостном предвкушении, что сможет наконец отоспаться, на несколько секунд закрывает глаза. Один раз, однако, ей еще предстоит удивиться.
— Что мы будем есть на завтрак, фрейлейн? — спрашивает Эгон.
Виола отгоняет сон:
— Яйца. Побольше яиц, дядя Эгон.
И тут ее взгляд падает на противоположную стену, увешанную пожелтевшими фотографиями. Со всех фотографий на нее глядят грустные глаза Эгона. Этот грустный взгляд находится прямо-таки в гротескном противоречии с устрашающими позами, в которых он, облаченный в спортивное трико, позирует фотографу. Под одной фотографией написано: «Стальной», под другой: «Эгон, душитель из Нойкёльна».
— Вы были боксером? Я так и подумала, глядя на вашу фигуру.
Польщенный Эгон грустно вздыхает:
— Ах, это было так давно! Я был всего лишь борцом, а точнее, кетчистом, если вам это что-нибудь говорит.
Виоле это мало что говорит. Но вот еще одна фотография! На ней уже несколько постаревший кетчист, одетый в темный элегантный костюм, запечатлен среди веселой компании, разместившейся на громадной софе. На заднем плане виден высокий буфет.
Виола сразу настораживается.
— Когда это было? — спрашивает она.
Громадная фигура Эгона, согнувшаяся перед низко висящей фотокарточкой, сейчас производит еще более грустное впечатление.
— Это в баре моей хозяйки. Мы отпраздновали там мою последнюю победу. Хозяйка была прекрасная женщина. Да только уехала и забыла меня. Осталась лишь софа, которая стоит у меня в кухне. Прекрасная была женщина. Вот она! — И он указывает на тоненькую женщину, которая со строгим выражением лица сидит на софе в центре компании.
Взгляд Виолы встречается с глазами ее матери.
22
Йохен Неблинг рассказывает, почему муку, помолотую в Восточном порту, он доставляет в Вест-Энд в Западном Берлине. Он радуется, что у Вернера сердитые глаза, а доктор Баум принимает его за доской го в непривычно рассеянном состоянии.
Мне никогда не нравились люди, которые по любому поводу впадают в панику, поскольку в глубине души убеждены в собственной глупости. Но, признаюсь, в этот проклятый вечер я сам узнал, что такое страх, и по крайней мере дважды почувствовал себя глупцом.
Был четверг — самый невразумительный день недели. Я, как предусматривалось, привычно открутился от всех своих обязанностей, чтобы точно в срок доложить о своем прибытии на службу к доктору Бауму. При этом на прощание мне пришлось-таки проглотить горькую пилюлю.
Члены жилищно-строительного кооператива нашего предприятия на летний период были освобождены от вечерних смен, с тем чтобы выполнить срочные земляные работы. Требующиеся для этого рабочие часы распределили между членами кооператива. Но так как у меня постоянно не было времени, то ко дню, о котором я рассказываю, ужо накопилось 50 часов задолженности. И когда я в обеденный перерыв, стоя в очереди в столовой, взял Хайнера Хельмиха за рукав, собираясь вновь сказать, что не смогу прийти вечером на стройку, он молча снял мою ладонь со своей руки. А Макс Кунке, стоявший за нами, прокаркал на весь зал:
— Что ты собираешься объяснять нам? Не надо нам твоих объяснений. Побереги их для своей жены!
Это было ужасно, и все слышали его слова. Макс Кунке был одним из тех, кто рекомендовал меня в партию, и я, конечно, давно заметил, с каким вниманием следит он украдкой за моими регулярными отлучками и как это бдительное внимание, вошедшее в плоть и кровь некоторых старых членов партии, постепенно трансформируется в ожесточенное недоверие, поскольку считалось, что, обманывая жену, ты обманываешь партию. В чем-то Макс был, очевидно, прав. Я действительно всех обманывал. Но ужас заключался в том, что я не мог объяснить ему, в чем он не прав.
У Хайнера Хельмиха, по крайней мере, оказалось достаточно гордости, чтобы не опускаться до мелочных нападок. Но это было, наверное, даже хуже. Он просто перестал разговаривать со мной. И мне пришлось смириться с тем, что я потерял друга, поскольку о восстановлении прежних отношений не могло быть и речи.
К тому моменту, когда я бросил пистолет на стол перед Вернером, все мосты в нормальную жизнь были сожжены, и единственное, о чем я мог тогда думать, так это о том, как без серьезных осложнений переходить границу. Это было самое главное. От обычного маршрута через руины Кёльнского форштадта меня отговорил Вернер. В руинах все еще кипела жизнь, и кто-то, возможно старушонка, мариновавшая огурцы, уже сообщил нашим погранорганам о моих довольно частых прогулках. Личность человека, регулярно ходившего через границу, пока еще не была установлена. Вернер узнал об этом по служебным каналам, и мы нашли по карте другую лазейку. Речь шла о запущенных огородах возле Тельтов-канала. Через канал проходила разрушенная колея заводских железнодорожных путей. Переходя канал по деревянным мосткам, можно было укрыться между взорванными в последние дни войны, а затем кое-как поднятыми из воды ржавыми конструкциями моста. А дальше прямо к границе вела широкая, посыпанная щебенкой дорога.
Был душный вечер. В воздухе висел тяжелый запах гари. Какой-то мужчина мазал дегтем крышу летнего домика. Под моими ногами шуршала щебенка. Из садика, где работало дождевальное устройство, несло прохладой. Прислонившись к изгороди, я смотрел на закат. Над лучами заходящего солнца, словно шлем, висела над городом дымка. Четырехмоторный винтовой самолет с четко различимой белой звездой ВВС США тяжело поднялся с аэродрома Темпельхоф и начал взбираться по большому витку все выше и выше. Наконец он исчез за стеной облаков. Оставленная им полоса отработанных газов светилась в последних лучах солнца.
Наверное, странно, что много лет спустя я все еще помню такие подробности. Однако не так уж это и странно. Как-никак к тому времени я уже накопил достаточно опыта, чтобы знать: любая деталь, кажущаяся в данный момент абсолютно несущественной, может неожиданно приобрести исключительную важность. Передо мной лежал неразведанный путь. Каждый шаг на непросматриваемой приграничной местности таил опасность. Кроме того, надо было подумать и об обратном пути. И здесь любая деталь могла иметь значение. Например, узнает ли меня человек на крыше в ситуации, которую сейчас совершенно невозможно предусмотреть? Во время своих инструктажей Вернер любил повторять одну и ту же стандартную фразу:
