Тина Шамрай - Заговор обезьян
И он стал осторожно пробираться вдоль срезанной сопки: надо осмотреться, так сразу нельзя выйти в село. А как осмотреться, он знает — надо залезть повыше. В первый раз, что ли! Справа сопка пониже, вот по ней он и заберётся, с неё и осмотрит окрестности. Но недлинная дорога наверх на этот раз давалась особенно тяжело, и казалось, последние силёнки вот-вот оставят его, и он кубарем скатится вниз на дорогу. И тогда уж точно не подняться! Но, припадая к земле, где ползком, где на четвереньках, прислушиваясь и осматриваясь, он взбирался всё выше и выше…
И когда оказался на самом верху, то долго не мог прийти в себя. Боль в спине — только досадный фон, но вот голова болела нестерпимо, и в груди сдавило так, что дышать было не-воз-мож-но. А тут ещё ни с того ни с сего стал душить кашель будто там, под рёбрами, кто-то раздувал исполинские меха. И, втискиваясь в землю, он пытался утихомирить взбунтовавшее нутро, но кашель рвался наружу чудовищным хрипом, и казалось, его слышит вся округа. Но и когда отпустило, он ещё Долго не мог прийти в себя, и всё хватал воздух, и не мог вдохнуть. А потом затих и лежал ничком, не шевелясь, и только пальцы скребли землю…
Поднять голову заставили голоса, они образовались вдруг и ниоткуда, много резких, пронзительных голосов. Стая что, уже здесь, на сопке? Но зачем на сопке, можно было и на дороге остановить. Ну, хорошо, как хотите, на сопке так на сопке, смирился беглец. Но зачем-то перекатился под куст и затаился там. И только теперь заметил, как вытоптана в пыль земля, как обломаны ветки и как много пустых бутылок вокруг. Наверное, местные подростки резвятся. Только сейчас до него доберутся такие мальчики, что одними веточками не обойдётся — им ручки и ножки подавай! И, подобравшись, он с самым независимым видом приготовился встретить кого угодно. Но голоса стихли, будто отнесло ветром в другую сторону. И он ещё долго прислушивался: но нет, никого и ничего, только мошка надрывалась над ухом. Он что, уже голоса начал слышать? Возможно, только надо отсюда уходить. Куда? А он сейчас рассмотрит и определит, куда. И переместился к краю сопки, и оттуда увидел село, и оно было таким большим, не сразу и взглядом охватишь. Правда, картинка была расплывчатой, и пришлось долго протирать очки.
Дорога, что вывела его сюда, делила раскинувшееся перед ним село на две неравные части: левую и правую. В селе были улицы и дома, серые, бревенчатые и обшитые, выкрашенные всё больше в голубой и зелёный цвет. Над ними возвышалось несколько водокачек. То в одном дворе, то в другом он видел людей. Старуха стоит у ворот, сложив руки под фартуком, мужичок, голый по пояс, копается у зелёного жигулёнка, белоголовые мальчишки гоняют мяч на пыльном пятачке. И, странное дело, чем дольше он смотрел, тем ярче проступали подробности. И вот он видит и глаза на детских лицах, и морщины у старушки, и розовую лысину у того, с большим животом… Видит пятна на майке у другого, что несет ведра, видит рисунок протектора на песке, пёстрое бельё на веревке, красные цветы на платьице у девочки, её тащила другая, постарше в таком же платьице.
Но глаз отмечал и другое: заброшенные дома с провалившимися крышами, а за упавшими заборами заросшие травой огороды, и трава в рост человека… А что, если укрыться в одном из таких ничейных домов и передохнуть? Вот только такие дома — это полное запустение, соседи давно всё растащили, и вряд ли там есть хоть плошка, в которую можно было набрать воды. Да и есть ли ничейные колодцы… И в груди болит всё сильней и сильней, и в глазах темнеет то ли от боли, то ли… Ему нужны лекарства, нужна помощь! Только как её просить? И у кого? Это там, в Москве, были сочувствующие, но смогли бы они помочь, если бы он таким, зачумленным, встал на пороге. И здесь не помогут, если он назовёт своё имя. Только зачем ему называть имя, он просто попросит воды…
Нет, в ближние дома он не пойдёт. Они стояли тесно, и в каждом из них по определению был мужчина. На это указывал то мотоцикл — не он ли проехал тогда по дороге — то трактор, то старенький жигулёнок. Нет, надо пробираться в правый конец села. Неизвестно, чем привлекла беглеца эта половина селения, может, тем, что дома там далеко отстояли друг от друга. А левая половина и в самом деле была оживлённой, вот показался маленький жёлтый автобус, оттуда высыпали люди. В правой же половине было тихо и сонно. Он сразу выделил крайнюю избу у самой сопки, там были промытые окна с голубыми наличниками. Ну что, годится?
Годится/не годится, только ещё немного и наступит неумолимый вечер, солнце уже освещает только макушки водонапорных башен, вот и отсвечивают оранжевым. Придётся спускаться, здесь, на сопке костёр не зажжёшь, и потому у него нет выхода, если не считать выходом — загнуться, окочуриться, или как там ещё, прямо здесь, в кустах. Нет, это было бы лихо столько изнывать от жажды и умереть вблизи жилищ и людей! Вот напьётся, тогда и… И пусть будет, что будет!
Он благополучно сполз с сопки, но когда встал на ноги, не смог сделать и шагу: организм окончательно разладился и пошёл вразнос. Боль в башке стала нестерпимой, будто спуск что-то всколыхнул там, взболтал, и гулко стучало сердце, и предательски подкашивались ноги. Пришлось — кто-то научил — вытянуть вдоль тела руки и сжимать и разжимать кулаки. Он проделывал это до тех пор, пока не показалось: и правда, стало легче дышать. Но, как только он сделал несколько шагов, всё повторилось сначала. А всё жажда! Надо только напиться воды, как всё само пройдёт. Но здесь-то воды точно нет, она там, в доме с голубыми наличниками…
Он тенью пересёк дорогу и стал осторожно пробираться вдоль сопки, почти сливаясь с ней — это было несложно, за эти дни он и сам приобрёл цвет этих мест — рыжевато-серый. Но пару раз, заслышав голоса, замирал на месте, а когда всё стихало, тенью скользил дальше. И скоро вышел на правый край села и, прислонившись к большому камню, стал осматривать выбранный для набега объект. Дом с улицы прикрывал невысокий забор, да и занавески, жёлтые такие, на окнах задёрнуты, может, там и нет никого? Но менять что-то уже поздно, он не может метаться по селу. У него от жажды распух язык и скоро, как у собаки, вывалится наружу, и от резких движений перед глазами летают мушки, да и сами глаза будто песком засыпаны, а тут приходится таращиться, всматриваться. Он пройдёт дальше вдоль сопки, может, хозяева возятся на задворках? Хорошо, забор из досок, стороживший дом с улицы, сбоку обрывался, и дальше шли поперечные жерди… А в конце участка так и вовсе не загорожено. Видно, когда-то охрану здесь несла речка, теперь от неё осталось только пересохшее русло. Но что дальше за речкой, там, вдалеке? Машина! Одна, другая… Дорога так близко? Чёрт возьми, как же он раньше этого не заметил.
И почему он прицепился к этому дому, что в нем такого особенного? Есть, есть в нем одна особенность — пусть эфемерная, но защищённость. От соседей участок совершенно не просматривался, по меже шли сарайчики, сарайчики. А прямо перед ним: простирался унылый огород, и там ни одной живой души. Да и что им делать на огороде, на котором ничего не росло, только какие-то поникшие то ли кустики, то ли трава. Беглец и не подозревал: под этими кустиками вылёживалась мелкая в том году забайкальская картошка.
Но вот в конце огорода были сложены старые кирпичи, накрытые досками и рваными кусками рубероида, и дальше, наискосок от этой груды, стоял маленький, серый от старости бревенчатый домик, а рядом ещё поленница и какие-то бочки… Баня! Точно, она, вон и труба над крышей. А в бане вода, вода, вода! И не надо проситься в дом, зачем ему дом, он пойдёт туда, в баню, сообразил беглец. Но прежде чем ринуться к вожделенной цели, замер, будто собирался прыгнуть за водой с моста: никаких настораживающих звуков, всё по-вечернему тихо, мирно…
Вот только что делать с сумкой? Под жердями ему с ней не пролезть, а поверху нельзя, вдруг кто заметит. Пришлось развязывать верёвочку, развязывалась она, само собой, долго, и когда, теряя терпение, он отстегнулся, то и сам не понял, зачем развязывался. Мог бы пробраться к бане со стороны речки, а теперь придётся снова связываться… Ну, теперь что же, теперь надо сделать последний рывок! И, продвинув сначала сумку, он прополз за ней следом следом и добрался до кирпичей и там застыл, прислушиваясь… И сделал это как нельзя вовремя. По тропинке от дома к бане неслась женщина в синем и была она такой большой, что казалось, под ней гудела земля. В руках она несла что-то зелёное, он не успел он рассмотреть, что, как она скрылась в бане. Чёрт! Вот это было совершенно лишним, зачем здесь женщина, её только не хватало. И как он успел прикрыться? Надо же, и кирпичи, и какие-то кусты, кажется, смородина спасли его, а то бы… Но теперь придётся ждать. Ждал он недолго, дверь на пятой минуте распахнулась, и вышла новая женщина, в руках у неё был жёлтый тазик. Сколько же их здесь? И эта вторая, такая же большая и толстая, стала что-то развешивать на верёвке, натянутой между двумя берёзами. Но одета эта, вторгся, была во что-то совершенно легкомысленное, и такое короткое…
