Юлиан Семенов - ТАСС уполномочен заявить
— Ну для этого есть исполнители…
— Нет. Глэбб умеет все делать сам.
— Боится свидетелей?
Ги снова пожал плечами:
— Почему? Не боится. Он и их уберет, когда надо. Просто ему нравится эта работа. Понимаете? Он настоящий «зеленый берет», его идеал — сила, то, что вы сказали про Шанца, смыкается с моим представлением об этом человеке. Я не удивлюсь, если он дома держит портрет Гитлера; теперь — во всяком случае — не удивлюсь.
— Можете назвать тех людей, с которыми вы говорили о Глэббе?
— Я же сказал — я продал все документы, все до единого. Я хочу жить. Вот так. Понятно?
— Понятно. Теперь выслушайте мое предложение. Я через несколько месяцев буду в Штатах. Вы даете два имени — больше не надо для начала. Вы даете мне имена людей, которые не любят нацистов. Я поведу мое расследование — мне там полагается гонорар за книгу, я его обращу на мой поиск — вне связи с вашим делом.
— Вам не платят за границей гонораров, у нас писали, что вас обирают.
— Вы же не верите газетам, — рассмеялся Степанов. — Хотя на этот раз писали более или менее верно.
— Смело говорите с правым журналистом, мистер Степанов.
— Я говорю с журналистом, который служит в правой газете, мистер Ги… А это не одно и то же.
— Объясните, отчего вы, лично вы, так ненавидите нацизм? Ну понимаю, вы потеряли десять миллионов…
— Двадцать.
— Да?
— Да. А лично я… Что ж… Когда семерых твоих братьев и сестер — а им еще десяти не было — шанцы щелкают из мелкашек… А теперь эти же шанцы в Гонконге распространяют красочные издания о демократии и справедливости…
— Я — трезвенник, мистер Степанов, но если вы прижмете Глэбба доказательно, ей-богу, я выпью рюмку «мадейры» за вашу удачу. Попробуйте поговорить с его первой женой: иногда она живет дома, но это бывает не часто, она все больше лежит в клинике для психов, хотя, говорят, совершенно здорова. Ей не поверят, конечно, но она даст вам факты. Ее зовут Эмма Шанц, ее отец — тот самый Вильгельм, о котором вы мне так много и столь патетично рассказывали. Только запомните: Эмма родилась в мае сорок пятого — это очень важно для понимания того, что она любит, а что ненавидит.
Славин
— Люди стали добрее, — убежденно повторил Славин, накидывая пиджак на спинку стула. — Вы подумайте только, самая популярная песня у нас стала о добром крокодиле Гене, а раньше детей крокодилом пугали.
— Пойдите-ка выкупайтесь в нашей реке, там множество добрых Ген обитает, — ответил Зотов. — Не доброта это, а приближение знания к массовой аудитории. Я имею в виду телепередачу «В мире животных». Они же такие добрые на экране, эти самые крокодилы, так их жаль, бедняжек… Люди стали сентиментальнее, с этим я могу согласиться, но что касаемо доброты, позвольте мне остаться при своем мнении. Человечество плошает, Виталий Всеволодович… Вы в долг деньги даете?
— Даю.
— И вам всегда возвращают?
— Хм… Кое-кто.
— Кое-кто. А вы можете представить себе, чтобы в прошлом веке человек не отдал долг? Если особливо напомнить на людях, выйдет в соседнюю комнату и пах — пуля в сердце. А сейчас напомните-ка? Скажут: «Сквалыга чертова, подождет, ничего страшного». Или вспомните наши собрания, где моральный облик разбирают. Слава богу, стало полегче, а ведь что раньше вытворяли? Грязное белье наружу, аутодафе сплошное. Нет, нет, человечество изнывает от злости, Виталий Всеволодович, оно забыло горе, оно живет как в коммунальной кухне, только что соседям в чайники не писает…
— Домой хочется?
— Домой? — Зотов пожал плечами. — Хотелось бы, коли имел.
— Мне тут уж рассказали…
— Вот-вот… А вы говорите — добреем. Истина лежит где-то рядом с апостолом Павлом. Помните: «Иудеи знамения просят, эллины — мудрости». Верно. Одни хотят чуда, другие — знания, одни уповают на удачу, другие — на умелость, но никто не хочет сделать доброту религией, Толстого затюкали, а он ведь ближе всех был к истине…
— Выпить хотите?
— С удовольствием.
— Только водка кончилась.
— А я ее терпеть не могу. Виски обожаю.
— Глэбб, между прочим, ненавидит виски, любит водку.
— Врет. Он водку терпеть не может, вы последите, как он ее пьет.
— А он вообще, по-моему, не пьет. Он норовит все время быть трезвым.
«Послушай, послушай, Глэбб, — подумал Славин. Он теперь был уверен, что каждый шорох в его номере записывается. — Слушай, что я говорю, мне бы очень хотелось посмотреть на тебя, когда ты напьешься».
— Закусить нечем? — спросил Зотов.
— Только сода. Да еще печенье какое-то осталось. Хотите?
— Хочу. Я голоден.
— Пойдем перекусим?
— Едем лучше ко мне, а? Колбасу тетка прислала, прекрасную сухую колбасу и сулгуни. Любите сулгуни?
— Еще бы. Ладно. Спасибо. С удовольствием. Только дождемся звонка, мне обещал позвонить приятель, тащит к Пилар, а мне что-то не хочется…
— Интересная баба. Скальпель. Совершенно мужской склад ума при нежном шарме. Рассудочна до поразительного.
— Я, между прочим, к понятию рассудочность отношусь хорошо. Мы обязаны рассудку нашим знанием. Именно рассудок приводит к единству все разнообразие наших мнений. Мнение — оно и есть мнение, даже несколько мнений в понятие не соединишь. А понятие — как лестница в познание — складывает из мнений рассудок, пользуя при этом воображение, сознание и память. У Пилар прекрасная память, вам не кажется, Андрей Андреевич? И ощущений она в жизни имела немало, а?
— Вы ее на полочки не разложите. Не считайте, что логика позволяет понять человека. Человек — по природе своей — нелогичен.
— Это вы по поводу жены? — тихо спросил Славин.
Зотов выпил виски, понюхал печенье, отломил кусок, лениво сжевал, отметил задумчиво:
— Нет. Как раз здесь все логично. Разница в возрасте, разница в темпераменте, разница в привязанностях, ну и, наконец, мой идиотизм.
— Стоит ли сыпать пепел на голову?
— Не стоит. Но пепел и констатация факта — вещи разные. Коли вы заговорили об этом, значит, нашептали вам уже со всех сторон, и все — против Ольги, а это нечестно. Она умней меня, она талантлива, она по призванию творец, то есть мыслитель. Она красива, наконец. А я хотел из нее выстругать некоторое подобие самого себя. И все погубил. И не стоит оправдываться тем, что я боялся за нее, с ума сходил: как она? кто с ней? не обидят ли? что подумают? Либо принимаешь индивидуальность, которая рядом с тобою, — целиком принимаешь, и тогда происходит чудо растворения, либо — нет. Третьего не дано, нечего жить иллюзиями.
— Вы просили, чтобы вас отозвали?
— Наоборот. Я записан на кооператив, надо ждать еще год. А библиотека у нас общая, и ни она, ни я без нее жить не можем — не то что работать. Куда мне с собой тащить альбомы по живописи Африки? Полтонны веса. А видеть мне Ольгу больно, и она знает это. Да и ей не сладко, мне кажется…
— Она еще не вышла замуж?
— И не выйдет.
— Почему?
— А вот это не наше с вами дело.
— Простите.
— Ничего. Мне кажется, вы спросили не из желания подсмотреть в скважину… Я раньше обрывал такие разговоры, а сейчас смысла нет… Я вроде ТАССа — стараюсь опровергнуть клевету в ее адрес. — Он как-то неловко усмехнулся и подставил рюмку: — Налейте-ка еще, а? Хорошо быть алкоголиком — никаких тебе забот, знай похмеляйся…
— Отчего так не любите пьющих?
— Отец спился. Огромного дара человек, но не реализовал себя. Какой-то, знаете ли, помимо всего прочего, грек был…
— То есть? — не понял Славин. — Почему грек?
— Ну вроде грека, точнее говоря: не верил мудрости, рожденной близкими. Греки ведь только иностранному верили… Даже Пифагора своего не ценили: «Да, гений, конечно, но стал таким, оттого что учителя приехали иностранные»… Отец мой философ был. А философ лишь тот, кто природу изучает, все остальное — от лукавого. Ну и доизучался — запил. Ей-богу, приближение к знанию — опасно, ух как опасно. Помните, как Пифагора спросили, чем он занимается?
— Помню: «Я ничем не занимаюсь, я — философ».
— Вот и мой отец… Сначала наслаждался зрелищем мира, а потом, видать, разочаровался, да и силенки не хватило; в себя — то есть в окружающих — веры не было, и загудел, царствие ему небесное. Что ж приятель-то не звонит, а?
— Дадим еще пять минут форы, ладно? Он славный парень.
— Все они славные парни, — усмехнулся Зотов. — Только откуда славный парень Глэбб знает о наших поставках Нагонии? Один я об этом здесь знаю — никто больше…
Славин стремительно наступил на ногу Зотову, но тот брезгливо махнул рукой:
— Не пишут вас, кому вы нужны? Были бы послом, тогда другое дело, всадили бы аппаратуру…
…Выслушав последние слова Зотова, Джон Глэбб резко поднялся со стула, начал мерить кабинет быстрыми, по-солдатски ровными шагами, потом включил запись еще раз, переписал ее для отчета ЦРУ на сверхчувствительную пленку, сунул черновую ленту в карман и пошел к Роберту Лоренсу.
