Чингиз Абдуллаев - Заговор в начале эры
– В чем дело? – безразличным голосом спросил царь.
Грек поклонился.
– Мои люди не смогут долго защищать дворец. Нужно договориться с Фарнаком, великий царь.
«Как он осмелел, – подумал Митридат, – в прежние времена за один этот совет я приказал бы привязать его к хвостам диких кобылиц, а сейчас я должен выслушивать его дерзкие советы».
– Они по-прежнему штурмуют стены дворца? – спросил он у Эвтикрита.
– Они обедают, – мрачно сказал грек, – но очень скоро они начнут штурм, и тогда мы все погибнем.
– Ты же солдат, – устало сказал царь, – неужели ты так боишься смерти?
Эвтикрит выпрямился.
– Я умру вместе с тобой, великий царь, я пришел сообщить тебе, что к вечеру мы все падем.
И поклонившись, Эвтикрит повернулся, чтобы выйти.
– Постой, – громко окликнул его царь, – позови ко мне Бакхида.
Грек, мрачно кивнув, вышел. Митридат снова остался один.
После смерти Монимы он не мог выносить присутствия Бакхида рядом и отослал его сюда, в Пантикапей, в самую отдаленную провинцию своего государства. И вот теперь они снова рядом. Похоже, проклятие Мания Аквилия начинает сбываться. Вчера вечером, призвав к себе Бакхида, он приказал ему, уже во второй раз, удавить всех женщин царского рода, находившихся во дворце. Сегодня с самого раннего утра евнух еще не осмеливался зайти к нему, словно опасаясь, что царь во второй раз не сможет простить ему столь страшного деяния.
Митридат услышал сдавленный кашель евнуха и поднял глаза. Бакхид уже стоял рядом.
– Все? – тяжело спросил царь.
– Да, – кивнул евнух, – все.
– И дочери тоже?
– Они приняли яд, великий царь, – внешне Бакхид был совершенно спокоен.
– Хорошо, – почему-то успокоился Митридат, словно женщины его рода могли попасть в руки врага, а не воинов его собственного сына, осаждавших дворец.
– Ты должен проследить, – с усилием начал понтийский царь, – чтобы слуги позаботились о моем теле. Прикажи рабам после моей смерти привести меня в надлежащий вид и лишь затем показывать моему народу. Думаю, что Фарнак будет не против. А теперь уходи. Впрочем, нет, постой. – Царь встал, выпрямился во весь свой гигантский рост, так часто наводивший ужас на врагов и друзей. – Возьми этот перстень. Его прислал мне когда-то парфянский правитель Готарз. Ты его заслужил, Бакхид. Он твой, – царь протянул массивный перстень. Евнух поклонился. На его застывшем лице Митридат не сумел ничего уловить, словно близость смерти в этом месте уже наложила свой отпечаток и на лицо Бакхида.
Получив перстень и еще раз поклонившись, Бакхид неслышно вышел. Оставшись один, Митридат посмотрел на кубок, стоявший на столике, совсем рядом с его ложем. В кубке был яд, убивающий всякого, кто осмелится пригубить этот смертельный напиток.
Митридат протянул руку и вдруг с ужасом заметил, как она дрожит, словно его жалкое тело протестовало против гордости и величия его духа. Он усмехнулся. Даже здесь он не может остаться великим царем и уподобляется простым смертным. Он заставил эту руку успокоиться и, уже не дрогнув, взял кубок, залпом опорожняя его.
«Я все-таки обманул тебя, Маний Аквилий», – подумал Митридат.
Дикая боль пронзила все тело. Ожидаемая смерть не пришла. Первые мгновения он еще боролся с этой болью, не решаясь закричать, но, поняв, что не сможет долго выдерживать этого зверя, раздиравшего его внутренности, закричал. Собственная осторожность сыграла с Митридатом роковую шутку. С детства приученный к всевозможным ядам, он выработал стойкий иммунитет против сильнейших средств всевозможных отравителей, и теперь даже самый сильный яд не мог убить это закаленное тело.
А Митридат продолжал кричать нечеловеческим голосом.
– Маний, Маний, – призывал он римлянина, – ты оказался прав, проклятый римлянин. Ты слышишь, Маний Аквилий, я умираю в мучениях. – Не выдерживая более этого зверя внутри, Митридат схватил нож и с силой нанес себе удар в живот. Но на этот раз удар не получился. Оглушающая боль, выворачивающая тело наизнанку, помешала ему нанести себе этот роковой удар.
Обливаясь кровью, царь громко закричал:
– Бакхид, Бакхид, где ты?
На пороге возник евнух, словно он ждал именно этого крика. Стараясь сохранить остатки былого величия, Митридат попытался улыбнуться, не замечая скопившейся во рту кровавой пены.
– Помоги мне, – шепотом приказал он, опасаясь, что громкий крик выдаст его боль.
Евнух достал свой меч.
«Проклятый Аквилий, – с ненавистью подумал Митридат, стараясь не потерять сознание в этот последний момент своей жизни, – ты оказался прав».
Бакхид поднял свой меч.
Царь, вспомнив в последний раз о своем величии, выпрямился, насколько ему позволила боль.
«Монима, – вспомнил в это мгновение царь, – он убил ее этим мечом».
Митридат успел еще почувствовать, как холодная сталь входит в его тело, разрезая живую ткань и зверя, притаившегося внутри.
Через несколько дней тело Митридата VI Евпатора было выдано римлянам. Спешивший оказать Помпею такую услугу, Фарнак даже не позаботился как следует о теле своего отца. По странной прихоти судьбы слуги, бальзамировавшие тело, забыли вынуть мозг царя, и именно оттуда началось разложение праха того, кто столько лет наводил ужас на Рим.
Историки рассказывают, что римский полководец содрогнулся, приняв такой дар. Непримиримый и жестокий враг Митридат был куда приятней ему, чем торгующий телом своего отца Фарнак. Но римляне ликовали, получив это известие, ибо таковы были нравы в год второй 179-й греческой Олимпиады, или в 691-й со дня основания Рима.
Глава XII
Властвует над страстями не тот, кто вовсе воздерживается от них, но тот, кто пользуется ими так, как управляют кораблем или конем, то есть направляет их туда, куда нужно и полезно.
АристотельЕще не отшумели страсти после прошедших выборов, еще сторонники различных кандидатов выясняли запоздалые отношения на улицах города, еще бессовестные торговцы раздавали припрятанный черствый хлеб, завезенный в город до выборов, когда в дом Цезаря пришел Катилина.
На римского патриция страшно было смотреть. Словно печальный исход выборов помутил и без того безумный рассудок Катилины, и теперь лишь одна страсть владела им безраздельно – отомстить этому городу и его обитателям, трижды отвергавшим кандидатуру римского патриция на выборах. Но даже своим воспаленным воображением Катилина понимал, сколь важна будет поддержка Юлия на новом, последнем этапе борьбы. Римский патриций сознавал, что городской плебс, находящийся под сильным влиянием Цезаря и Красса, отказал ему в доверии, а значит, их вожди не смогли или не захотели повести за собой римлян в поддержку его кандидатуры. Катилина не мог знать о тайной сделке в термах Минуция, но, подобно загнанному волку, он звериным чутьем чувствовал приближение конца, понимая, что ни Цезарь, ни Красс не захотели рисковать своей популярностью и карьерой ради безумных планов катилинариев.
И Катилина решил испытать свой последний шанс. Во время выборов вожди городского плебса еще могли оставаться в стороне, однако в случае вооруженной борьбы им придется выбирать, твердо решили катилинарии. Влияние Цезаря и деньги Красса могли сыграть решающую роль в надвигающейся войне.
Сам верховный жрец Рима отлично понимал состояние Катилины и его сторонников и не торопился вступить в эту кровавую игру, выжидая удобного момента для собственной выгоды. Такая позиция позволяла ему и Крассу влиять и на просенатские круги, опасавшиеся их закулисной сделки с катилинариями.
Но разговора не получилось. Катилина, едва начав беседу, разразился целым потоком обвинений в адрес Цезаря и Красса, не поддержавших его кандидатуры должным образом на выборах. Цезарь слушал, не прерывая, давая возможность своему гостю выговориться. После обвинений Катилина перешел к изложению своей программы, ставшей еще более неуправляемой и дикой в результате печального исхода выборов. Около трети всех сенаторов, почти половина консуляров были занесены в проскрипционные списки, которые Катилина и Лентул уже начали составлять. Некоторых, наиболее видных деятелей сенатской олигархии катилинарии намеревались умертвить еще до своего открытого выступления. В этот список попали Катул, Агенобарб, Катон. И, конечно, нынешний консул Марк Туллий Цицерон, при упоминании имени которого Катилина сжал свои огромные кулаки в страшной ярости. Само имя консула действовало на патриция подобно сильному катализатору, во много раз ускорявшему развитие его ярости и бешенства.
Цезарь слушал внимательно, стараясь не терять основной нити разговора среди потока бессмысленных проклятий Катилины.
– Клянусь богами, – хрипел Катилина, – я расшевелю это сенатское болото, заставлю их вспомнить заседание в храме Беллоны. Сулла тогда не успел покончить с этими толстозадыми. Ты увидишь, Цезарь, цвет их крови, давно превратившейся в воду.
