Томаш Ржезач - Пациент доктора Паарелбакка
«Ох уж этот треклятый телефон! — мелькнуло у меня в голове. — Имея записанные на пленку разговоры Бобина с матерью, они знают даже то, о чем сам он давно уже забыл. Чертов спец! Ученых титулов заимел столько, что рука заболит их записать, а ума как у младенца. Думает, шпионы существуют только в детективных романах и телефильмах, а если и встречаются в жизни, то, конечно, уж не там, где ученые господа обитают, вроде Бобина Шульца».
— Как часто он звонил вам по телефону?
— Раза два в месяц, а в последнее время и чаще. Разве это так важно?
— При определенных обстоятельствах — пожалуй, — заметил я спокойно.
Подчеркнуто спокойно, а сам подумал: «Наивная простота! Ведь «БИОНИК инкорпорейтед» — это фирма, где любые разговоры со странами «коммунистического блока» воспринимаются не иначе, как попытка создать подрывной центр на самом Уолл-стрите. Видимо, Бобин в последнее время стал слишком сильно действовать им на нервы, и они решили упрятать его за решетку. А его жена, похоже, с ними заодно… Э, нет, погоди, не зарывайся… Эдак у тебя все окажутся агентами. Вероятнее всего Бобин, просто рассердившись за что-то на свою законную половину, мог дать ей затрещину, она же, тревожась о нем, поделилась с его начальством, и оно с радостью ухватилось за повод упрятать Бобина в шикарный сумасшедший дом. Вот так все это и могло быть.
— О чем вы чаще и больше всего разговаривали с ним?
— Да так… — Шульцова пожала плечами. — Марти-нек всегда говорил, что звонит мне, когда у него особенно плохо с нервами, а мой голос его успокаивает. В последний раз это было, кажется, одиннадцатого июня, он сказал, что сыт уже всем по горло и не позже чем завтра соберется с духом, поедет в Гаагу в наше посольство и попросит разрешения вернуться на родину.
Я взглянул на письмо. Оно было датировано двадцать пятым июня. Между последним телефонным разговором и днем, когда писалось это письмо, был промежуток в две недели. «Так, значит, Шульца, — думая о нем, я назвал его по фамилии, а не привычным школьным прозвищем, и это, несомненно, означало, что из друга детства и юности он превратился для меня просто в личность, представляющую профессиональный интерес, как выражались в подобных случаях мои квалифицированные коллеги, — так, значит, Шульца упрятали в неврологический санаторий почти сразу же после его последнего разговора с матерью».
Теперь уже было ясно, что пребывание Мартина Шульца под опекой доктора Иаана Паарелбакка — это своего рода предварительное заключение. И Шульц сам дал им для этого повод. Действительно, если б ему удалось выбраться в Гаагу и попасть в наше посольство, господа другого лагеря остались бы с носом. А этого они не могли допустить.
Итак, мозаика постепенно складывалась, хотя и была еще далеко не полной.
— А когда вам обычно звонил по телефону Бобин? — Я снова нарочито употребил его прозвище. — То есть в какое время дня? Мы это должны установить как можно точнее.
— Большей частью в первой половине дня. Самое позднее часов в двенадцать. Он говорил, что во второй половине дня занят своими опытами.
— А вечером?
У нее испуганно взметнулись брови, казалось, она ужаснулась одной лишь мысли о такой возможности.
— Что ты хочешь этим сказать, Яроуш? Ты же понимаешь, он не мог звонить мне из дому! Она — эта его Ганичка — страшно ревновала его ко мне. Ты что, не веришь, да?
«Нет, верю, — подумал я. — Что касается ревности, то я верю всему». Я знавал свекровей, болезненно ревновавших к невесткам и превращавших жизнь своих сыновей в ад. Но знавал я и невесток, не выносивших, когда их мужья говорили своим матерям «доброе утро». И жен, ревновавших своих мужей вообще ко всем женщинам. Но это одна сторона дела. А другая? Их контрразведка, конечно, прекрасно понимала, что Мартин Шульц не разведчик, но она понимала также, что при сложившихся обстоятельствах он представляет определенную опасность. Опытное производство, которым занималась фирма «БИОНИК инкорпорейтед», Шульц знал, вероятно, глубже и лучше, чем весь административный совет компании, да и все заправилы соответствующих органов НАТО.
Если даже допустить, что Шульц, возможно, не знал либо не вполне осознавал военные и политические последствия своих исследований, то все же он мог хотя бы приблизительно оценить их научную значимость гораздо лучше, чем кто-либо другой.
«Нужно ли удивляться, что ему поручили такой ответственный пост? — размышлял я. — Пожалуй, нет. Бобин был человеком абсолютно аполитичным. Его интересовала только наука. Для господ из противного лагеря он являл собой просто идеальную личность. Но возвращение его в Чехословакию могло обернуться серьезным поражением для ЦРУ и НАТО. И не только потому, что произошла бы утечка информации, но и потому, что они лишились бы редкостного мозгового потенциала Мартина Шульца, а информация, которой располагал этот далекий от политики ученый, могла бы превратиться в громкий политический скандал».
Итак, круг замыкался.
«Они во что бы то ни стало должны были удержать Бобина. И он им элегантно в этом помог. Вопрос теперь стоял так: почему они выпустили его письмо (а в том, что они знали о каждом его шаге, я уже ничуть не сомневался) — письмо, в котором он прямо и непосредственно просит нас о помощи?»
— Нет ли у вас, случайно, конверта от этого письма Бобина?
Шульцова виновато улыбнулась.
— Я его выбросила во время уборки, Яроуш. Это плохо?
— Да нет, ничего, — пожав плечами, сказал я и как можно более равнодушным тоном спросил: — А вы не помните, откуда письмо было отправлено? Вероятно, вы даже не обратили внимания на марки. Они были иностранные или наши?
— Наши, Яроушек. Чехословацкие. С портретом нашего президента. Мне самой сразу пришло в голову, почему это приятель Мартина отправил письмо по почте, а не зашел ко мне, если уж был рядом. На конверте стоял штемпель почтового отделения ноль тридцать пять. А оно совсем недалеко от нашего дома. Я сразу сказала себе: какой смысл отправлять письмо по почте на расстояние всего двух кварталов, да к тому же еще и заказное…
«Да, действительно, какой это имело смысл?»
— Благодарю вас, пани Шульцова, вы мне очень помогли. Мне, а следовательно, и Бобину. Точнее — Бобину прежде всего.
Сообщенные ею сведения увеличивали шансы установить анонимного «приятеля», доставившего письмо. Вероятнее всего это был просто агент голландской секретной службы, то ли американской, то ли какого-либо другого члена Атлантического сообщества. «Почему он не зашел сам, если был рядом?»
В самом деле: ПОЧЕМУ?
Об этом стоит подумать. Почему он отправил заказное письмо из небольшого почтового отделения, где его с гораздо большей степенью вероятности могли запомнить в лицо? Профессионал никогда бы так не поступил. Точнее: не поступил без веских к тому причин. В том-то и состоит разница между кадровым разведчиком и дилетантом. Дилетант совершает ошибки по неведению, профессиональный разведчик умышленно делает то, что на первый взгляд кажется абсурдным, но, в сущности, имеет точную цель и заранее определенный смысл.
«Кто же был отправителем этого письма? Не усложняю ли я всю эту историю? А почему бы это и в самом деле не мог быть приятель Бобина? Но тогда как он пробрался к нему?»
Вопросы, вопросы… И все вопросы, на которые я пока не вахожу ответов.
— Яроуш, я этого не понимаю.
— Чего?
— Ты сперва сказал, что конверт не так уж важен, а потом говоришь, что я тебе очень помогла, вспомнив, какая на нем была марка.
Да, с логикой тут обстояло неплохо. Эта тихая и скромная пожилая женщина боролась за свое заблудшее чадо, ее разум и чувства работали полным ходом — было бы горько ее обмануть.
Я объяснил ей, почему необходимо выявить отправителя письма, и она одобрительно кивнула.
— У нас сейчас, — продолжал я, — в принципе две возможности: первая — дождаться, когда, завершив курс лечения, Бобина выпишут из санатория: не могут же они вечно держать его там, — убеждал я ее, чтобы хоть немного успокоить.
Правда, сам я не очень-то верил своим словам; современная психиатрия с ее огромным арсеналом наркотических средств, ядов и химикатов вполне может сделать первоклассного психа из кого угодно, когда угодно и на какой угодно срок. Бобина, к примеру, могли обречь на это в санатории Иаана Паарелбакка на всю жизнь. Но… в таком случае он утратил бы для фирмы «БИОНИК инкор-порейтед» всякую ценность и значение.
— Вторая возможность, — продолжал я, — предпринять экстренные меры и увезти Бобина домой пораньше.
«Экстренные меры» — это выражение говорило и очень много и ничего.
— Я предложу эти экстренные меры, но их должно одобрить и утвердить мое начальство. Вы это, вероятно, понимаете?
— Думаю, мои предложения будут поддержаны. Вы — чехословацкая гражданка, попросили нас помочь вашему сыну, тоже чехословацкому гражданину и, кроме того, видному ученому. Наш прямой долг сделать для вас и для Бобина все, что в данной ситуации в наших силах.
