Лев Гурский - Убить президента
– Да ну тебя, – махнула рукой Ленка. – Вечно у тебя шуточки.
Как хорошо, что со студенчества научился такому милому трепу. Любые свои проблемы легче легкого спрятать от жены за всеми этими незамысловатыми шуточками. Ей ведь совершенно не надо знать, что случилось с «Кириченко». Вернее, со старшим лейтенантом Игорем Дроздовым. Он ведь так и умер, пытаясь предупредить нас о завтрашнем покушении. Отдал свою молодую жизнь за господина Президента. И принял смерть от подручных все того же господина Президента. Какая нелепость. По-ли-ти-ка! О, какое счастье, что я – не политик.
На лестнице я чуть не споткнулся на банановой кожуре. Это прогресс, черт возьми, думал я, длинными прыжками направляясь к метро. На чем мог раньше споткнуться в родном подъезде советский человек? В лучшем случае на картофельных очистках, в худшем – на кошачьем дерьме. А теперь во всех лавочках лежат навалом ананасы, бананы, киви. Кушай, если в кармане кое-что шелестит. Но и за то спасибо.
Я честно старался выкинуть из головы все политико-банановые дела, но вдруг вспомнил, что наш Президент, когда еще не был Президентом, торжественно пообещал закрыть по стране все эти коммерческие торговые точки. Точки пока стоят, хотя и сильно прижатые налогами. Но только что там говорил Некрасов по поводу релаксации? Возьмет и ликвидирует завтра, вырвет с корнем эти жалкие палатки. Надо же вернуть россиянину его законное право поскальзываться в подъезде исключительно на кошачьем дерьме.
Taken: , 1Глава 30
ПОСОЛ УКРАИНЫ КОЗИЦКИЙ
В двадцать часов пятнадцать минут пришел факс из Киева. Я только-только надумал подремать после ужина, как глупая Анеля внесла мне этот листок на подносе. Как будто это был не кусок бумажки, а по крайней мере кремовый торт.
Эта дурочка поспешила сообщить мне безумно радостное известие, что Киев дал добро на посещение Большого.
– Ты-то что улыбаешься? – сказал я брюзгливо. – Билетов действительно два, но вторым пойдет пан Сердюк. Все-таки не пустое место, атташе по культуре. Должен ведь он следить за новинками мировой культуры. Иногда – представь, Анеля! – эта культура бывает и в москальском царстве-государстве.
– Не очень-то и хотелось, – дрожащим от обиды голосом заявила моя гордая секретарша и, смахнув на стол содержимое подноса, вышла за дверь. Глядя на ее запунцовевшие щечки, я уже не в первый раз пожалел, что вышел из романтического возраста и притом нахожусь при исполнении.
После чего я взял в руки злосчастный факс. С каким удовольствием я прикинулся бы завтра больным и отправил в театр вместо себя ту же Анелю. Вместе с Сердюком они бы неплохо смотрелись. Но теперь уже это сделать адски сложно. Согласно факсу, вопрос этот серьезно прорабатывался в Министерстве иностранных дел. И в итоге было принято взвешенное, как они считали, решение: в театр идти, на провокации не поддаваться.
То, что я и думал.
Факс был длинным. При встрече с российским Президентом – если она состоится в театральных кулуарах – рекомендовано было не упоминать в разговоре проблемы Крыма, Донбасса, курса карбованца, положения лиц без гражданства и с двойным гражданством, нашего долга «Экспортнефти», отказа парламентарию Маслову во въездной визе… и так всего сорок восемь пунктов. Чувствовалось, в МИДе вдумчиво проработали все возможные варианты и составили список запретных тем, что называется, с запасом. Следуя этим инструкциям, я смог бы вести более-менее осмысленный разговор с российским Президентом только о погоде и только на протяжении примерно пяти минут: по истечении данного срока я бы обязательно влез в какую-нибудь из нерекомендованных областей. Знаем мы эти разговоры о погоде.
Факс я собственноручно подшил в секретную папку с входящими документами, поборов в себе искушение тихонько отправить листок в жерло машинки для уничтожения бумаг. И потом уверить Борщаговку, что факс просто не дошел. Вполне, между прочим, обыкновенное дело. И не такие бумажки терялись в пути.
Я с сожалением закрыл папку и заодно отложил в сторону недочитанного Чейза.
Все было плохо. Значительно хуже, чем мог предполагать Киев.
На берегах Днепра не почувствуешь того, что я ощущал здесь, в Москве. Эту наэлектризованную атмосферу тихой враждебности, которая шла из Кремля. Это трудно было понять по газетам и брифингам, по ТВ и официальным речам. Это надо было просто чувствовать.
На Борщаговке некоторые меня считали паникером. Конечно, там все все знали лучше моего и на мои отчеты, я уверен, поглядывали юмористически. У старого дурака мания преследования. Пора подыскивать ему замену. Или что-то в этом роде. Мои мрачные прогнозы не вписывались в их замечательный план, согласно которому внутренний курс на незалежность дополнялся внешнеполитической доктриной так называемой взвешенности и так называемого корректного дружелюбия. Проще говоря, в Киеве брали за образец поведение глупенькой беременной курсистки из анекдота, которая надеялась, что как-то все само рассосется.
Черта лысого рассосется! После 12 июня беременность вступила в необратимую фазу. Мы беременны войной, вот что, подумал я. Дай Бог, если холодной. В Киеве кажется, что если демонстрировать дружелюбие и не касаться в беседах с московским вождем сорока восьми запретных пунктов, то обстановка постепенно нормализуется. Похоже, на последнее надеются не только в Киеве, но и в Вашингтоне, Лондоне, Берлине, Париже, Токио… Они и слетаются завтра в Москву, собираясь откупиться от будущей войны. Ну да.
Он нам покажет сорок восемь пунктов. Он нам покажет корректность и дружелюбие. Готовьтесь, мои коллеги. Он нам покажет конструктивное сотрудничество двух держав на взаимовыгодной основе, дорогой премьер. В сорок восемь часов.
Я принял валидол, запил из графина. В театр завтра все равно придется идти, горько подумал я. Исполнять государственную доктрину. Стараться попасться на глаза и корректно-дружелюбно говорить о погоде. Демонстрируя тем самым, будто ось Москва-Киев тверда и нерушима. Осью тебя по башке!
Может быть, напиться? От мировой войны это не спасет. Но раньше, еще в Киеве, это универсальное средство неплохо мне помогало от мировой скорби.
Я нажал на кнопку звонка, и через секунду ко мне в кабинет впорхнула верная Анеля. К счастью, обижаться на меня долго она не умела.
– Слухаю, Васыль Палыч! – Она преданно посмотрела мне в глаза.
Я откашлялся.
– Вот что, Анеля, – сказал я. – Пошукай мне…
– Горилочки? – обрадовалась она. – Та зараз.
Я сглотнул слюну. Посольскую горилку делали на заказ, специально для приемов, и у нас на фуршетах из-за нее вечно было не протолкнуться. Однако я был уверен, что через десять минут из посольства уйдет шифровка на Крещатник. О том, что шановний пан посол Козицкий выпивает на рабочем месте. Конечно, наплевать на бдительность родного Сердюка – работа у него такая, собачья. Но только еще через час эта шифровка будет уже на Борщаговке и положена на стол министру. И референт аккуратно намекнет, что старый паникер – еще и пьяница. Отправим-ка его третьим секретарем в Тринидад или в эту, в Луанпрабангу. Господи, я и слова-то этого не выговорю!
– Ну, як же? – вновь подала голос Анеля. – Горилочки пошукать, чи ни?
– Кофе, – трусливо сказал я. – И покрепче.
Taken: , 1Глава 31
ТЕЛЕЖУРНАЛИСТ ПОЛКОВНИКОВ
Притворяться Басовым можно только по телефону. При личных контактах надежда была только на мою некоторую популярность. В конце концов, физиономия моя на ТВ изрядно примелькалась.
Не знаю, для всех ли. Вот и повод проверить…
К счастью, моя известность простерлась и на сотрудников морга близ Лефортово. Открывая мне дверь, пожилая прозекторша засмущалась, как девочка. Затем на ее лице любопытство смешалось с тревогой.
– У нас будете снимать? – спросила она обеспокоенно. Я заверил, что не буду, черкнул автограф на предусмотрительно захваченной открытке, чем чрезвычайно расположил ее к себе. Я был уверен, что теперь могу рассчитывать на самое доброе к себе отношение. Вплоть до вскрытия без очереди. Хотя как раз с этим я бы не торопился. Можно и подождать, время терпит.
Узнав, что мне нужна всего лишь короткая справочка, любезная прозекторша тут же самолично залезла в журнал и показала мне необходимую запись. Через две минуты пред мои светлые очи предстал санитар Глеб, который как раз дежурил в прошлую ночь и сейчас заканчивал эту смену. Санитар Глеб, как видно, тоже меня узнал, но лишних вопросов не задавал и согласился уединиться со мной в одной из пустующих прозекторских и ответить на пару моих пустяковых вопросов.
Внешне длинноволосый субтильный Глеб походил на усталого и разочарованного во всем хиппи. Есть такие лица, на которых выражение вечной хмурости запечатлено почти с самого рождения. По крайней мере, с того момента, когда младенец понял, что мир вокруг жесток и вкусного молока не хватит надолго. Такие лица я встречал где угодно – в Люберцах, на набережных Владивостока и среди тусовки в Гринвич-Виллидж.
