Тина Шамрай - Заговор обезьян
И когда обогнул небольшой каменный отрог, всё повторилось, и снова открылась вся ширь даурской степи, и, оказалось, пространство было не таким диким, как это представлялось раньше. Вот, поднимая завесу пыли, проехала одна машина, потом другая и ещё, кажется, мотоцикл. Чёрт, и здесь дорога! Ничего, ничего, он уже научился пересекать эти пыльные колеи как контрольно-следовые полосы. И, приняв все меры предосторожности, перескочил зайцем и оглянулся: видны ли следы кроссовок? И остался доволен: хоть и не коровьи копыта, а вполне загадочно.
Только на сегодня хватит сюрпризов! Надо перевалить эту горку, а там за хребтом ни автобуса с трупами, ни поисковых команд. Пока они не сообразили, куда это беглец девался, он заберётся наверх, потом спустится вниз — и все дела! Да и загореть надо, а то у него, если и появился загар, то цыганский, пыль уже въелась в кожу. И потом там, наверху, наверняка нет мошки. Кстати, его сегодня ещё не кусали — эту нечисть хоть заморозки остановили, но что остановит таких же ненасытных, но двуногих? Да-да, нужно подняться ещё раз! Надо ещё раз осмотреться и понять, что там впереди… Он всё приводил и приводил какие-то нелепые доводы, убеждая себя: по ту сторону скал — безопаснее.
И долго ли, коротко ли, но подходящее место для подъёма нашлось. Склон, правда, был крутоват, и пришлось сотню метров подниматься чуть ли не на четвереньках, и он быстро взмок под свитером, только снять одежду было большой морокой, надо было развязывать чёртову веревочку. Нет, нет, он взберётся и там, наверху, всё снимет. И упрямо карабкался всё дальше по склону, но было так тяжело, так смертельно тяжело, вот уж по-истине: Горе стало! Горы высокие, дебри непроходимые; утес каменной яко стена стоит… Кто стенал такими словами? Не помнит, совершенно не помнит, башка теперь, как решето: информация оседает обрывками.
Но зачем ему память? Сейчас бы альпинистские ботинки или хотя бы треккинговую палку! Их, легкие и прочные, Fizan делает из алюминиевых сплавов. Только век ему не видеть изделий итальянских мастеров, а потому нельзя ныть, надо найти палку здесь! И он обязательно найдёт и доберётся до вершины! Так или почти так, выбиваясь из сил, подбадривал он себя. И, добравшись до зарослей, долго не мог выбрать подходящее дерево. И ходил, соскальзывая и чертыхаясь, от одного к другому без всякой пользы, пока не увидел стоявшее на отшибе большое и ветвистое, как баобаб. Дерево давно высохло, и ствол без коры отливал серым шелком, а голые ветви, как обнажённые руки, были безжизненны и беззащитны. Но беглецу-то ещё хотелось жить, и он стал прыгать, чтоб достать хоть одну серебристую ветку. После нескольких попыток удалось уцепиться за нижнюю, и она рухнула на землю под его тяжестью. Полежав в обнимку с добычей и кое-как обломав сухие отростки, он пошёл дальше вверх по склону, опираясь теперь на сучковатую крепкую палку.
Только всё равно приходилось останавливаться всё чаще и чаще. Он и останавливался и, наклонившись, стоял так, тяжело дыша. Такие длительные и томительные подъёмы в этих местах называют тянигусом, вспомнил он: нашёл в библиотеке потрёпанную книжку. Мог бы читать и внимательнее, запоминать лучше, попенял себе беглец. Да кто же знал, что ему понадобятся подробности забайкальской топографии/географии! Он с юности забил башку всяческой информацией, теперь бы просто жить. Но это такое же невозможное состояние, как и подняться на эту чёртову вершину. Сердце не справлялось с нагрузкой, подгибались ноги, и в глазах красный туман — сможет ли он забраться наверх? Здесь ведь нет и километра! Так, может, не стоит строить из себя альпиниста и остановиться?
И остановился, когда тело уже тряслось от напряжения, а сердце готово было выскочить из груди и упасть сизым дрожащим комком под ноги. И до самого верха оставалось всего-то метров десять, но там, наверху, голо, а здесь деревья, кусты, трава и есть укрытие — большой округлый камень. Там, в тени он хоть на время скроется от жгучего, как доменная печь, солнца. А над камнем ещё какое-то дерево наклонилось, и за этими жёлтыми листьями, за этим серым камнем никто сверху его не увидит. Задыхаясь и обливаясь клейким потом, он был готов заплакать от бессилия, от сознания того, что вряд ли преодолеет сегодня какое-нибудь значительное расстояние…
И, только утихомирив сердцебиение, стал развязывать веревочку на груди и снова долго возился с узлом: чёрт возьми, как надоело! Сбросив поклажу, стянул и мокрый свитер, сбросил кроссовки. Ноги здорово натёрли мелкие камешки, пришлось снять и носки. Хотелось пить и есть, есть и пить. О еде забудь! Забудь о воде! Что оставалась на дне бутылочки — это на крайний случай, совсем на крайний. И нечего так распускаться! «Так вам и надо, — пенял беглец отдельным своим органам, что отказывались подчиняться и капризничали, требуя горючего. — Мозгу тоже хочется сладкого, но он же не ведет себя так разнузданно, как брюхо, как ноги, как руки. Перебьётесь!»
Но как он ни заклинал свой собственный, отдельно от него живущий организм, тот не унимался и требовал: воды, воды, воды! И вспомнилась утренняя роса и крупные, как ягоды, капли. Как ягоды! Здесь наверняка есть какие-то ягоды, стал разглядывать он траву, прикрытую опалыми листьями. И показалось, что справа, под деревьями виднеется что-то красное, и на коленях он ринулся туда и стал ворошить оранжевые листья и зелёную под листьями траву, но никаких признаков ягод или чего другого съедобного не было. Трава и листья сухо и неприязненно шуршали: ну, и зачем трогаешь? А он всё шарил, всё надеялся найти хотя бы сыроежек. Ничего! И раздосадованный вернулся к валуну и, привалившись к прохладной каменной стенке, закрыл глаза.
И увидел поляну совсем в другом лесу. А дело было в Нефтеграде, он тогда давал интервью журналисточке. Девушка была знающа, что всегда привлекало его в людях, ему было с ней интересно. Журналистка и в самом деле и умненькой, насколько умной может быть молодая женщина. Он даже не отвлекался на её физические данные: аристократически продолговатое лицо, красивые руки… Они забирались всё дальше и дальше в высокие сферы и уже заговорили об искусстве, и он пожаловался: вот нет времени ни на чтение, ни фильмы, ни на… И тогда девушка, мило улыбнувшись, спросила: «Вы ведь видели „Земляничную поляну“ Бергмана? Хотите, я покажу вам черничную?» И он зачем-то согласился.
Они поехали на джипе, и всю дорогу болтали, он думал, всё исключительно дружески, пока не попали в лес. Журналистка ориентировалась в зарослях будто в собственной квартире, и охрана, чертыхаясь, продиралась вместе с ними, и скоро действительно вышли на синюю от ягод поляну. Девушка легла на траву и, разбросав руки, стала собирать ягоды вокруг себя, приговаривая: «Ну что же вы? Давайте, пробуйте! Ну?» Пришлось сесть на валежину и сорвать несколько блестящих шариков, руки тотчас стали сине-чёрными… Что было дальше, там, в лесу? Дальше было неинтересно…
Журналистка вдруг, придвинувшись, попросила: «А нельзя сделать так, чтобы ваша охрана вернулась к машине?» и показала на спины четырёх бодигардов. Её порыв был так неуместен, к тому же он, как всякий самоуверенный человек, не любил, когда решали за него. И потом выпутываться из такой ситуации всегда затруднительно, и он по-дурацки спросил: «А разве они мешают?» В чётко выстроенном плане адюльтер в тот день не предусматривался. Потом, вспоминая эту вылазку на природу, он посмеивался: далеко может завести налаживание дружбы с журналистами. В те времена хотелось невозможного: если и платить за статьи, то искренне расположенному человеку. А девушка, и правда, была хороша, и если бы не её торопливость… Тем же вечером кто-то из тогдашней свиты приволок в коттедж несколько больших посудин с этой самой черникой. И он помнит, как брал пригоршнями и ел, и язык потом долго был синим…
Он так растравил себя воспоминаниями, так ясно представил себе эту черничную поляну, что и впрямь почувствовал как во рту стало кисло-сладко. И сглотнул, так натурален был этот вкус. Вот и дожил, вспоминает не красивую женщину, а то, как объелся сочными ягодами. Какие ягоды! Нет их здесь. Под этим испепеляющим солнцем родятся только химеры.
Ну, хорошо, ягод нет, но тогда хоть позагорает. И, стянув пропотевшую тенниску, подставил голую спину под солнце — пусть жжёт. Всего несколько дней назад, после карантина он если и выходил в локалку, то подпирал стену в тени. Там, на огороженном пространстве, не было ничего, на что можно было бы присесть. И зэки птицами на проводах садились вдоль стены барака и коротали время. Совсем молодые пытались резвиться и гоняли то банку, то пустую сигаретную пачку. А он не мог сесть на корточки, не мог при всех снять футболку, стеснялся, что ли? Возраст накладывает свои эстетические ограничения. Да нет, не только это. После нескольких лет тюремного режима он понял, что боится солнца, что в жару уже поднимается давление и не хватает воздуха…
