Тина Шамрай - Заговор обезьян
Расскажешь, расскажешь когда-нибудь! Только почему его сейчас так знобит? Придётся заново утепляться, а то когда там ещё солнце раскалится и разогреет воздух. Сейчас бы чая! Ничего больше не надо, только кружку крепкого, сладкого чая. У него нет никакой еды, только крошки от печенья. Остатки шоколада он, не сдержавшись, съел ещё ночью и только теперь понял, сколь опрометчиво это было. Мог бы и потерпеть! Мог бы, но утром эти советы уже ни к чему…
Сухие крошки тут же вызвали икоту, пришлось задерживать дыхание и он задерживал так и эдак — ничего не помогало, усмирила её только порядочная порция воды. Самое время попробовать обильную росу, а то божественный нектар скоро исчезнет без пользы, решил беглец. И стал собирать крупные, прозрачные капли с рыжей травы и всё удивлялся, что не может набрать полные пригоршни воды. И не столько умывается, сколько размазывает грязь по лицу, вот и на носовом платке остаются следы, но и такая водная процедура немного взбодрила. Всё! Пора идти.
Сколько же там у нас натикало, поднял он руку к глазам: на запястье ничего не было. И пришлось вспомнить, как снял часы, когда стало жечь под браслетом, но куда положил — нет, не помнит. В сумку? Но в сумке часов не было. Тогда он обошёл травяной пятачок, обшарил камни, но хронометр как сквозь землю провалился. И плевать! Я выбросил компас, растоптал в пыль часы… Туман над Янцзы, туман над Янцзы… Он ведь и в самом деле мог ненароком растоптать часы… Бог с ними! Он бы сейчас, не глядя, обменял часики на воду и шоколад.
Может, и паспорт оставить здесь, завалить камнем, засыпать землей? И стать, как говорят зэки, безглазым. А при задержании пусть попробуют доказать, что он — это он. На этот случай он назовётся первым попавшимся именем, и пока будут устанавливать его личность, поместят в спецприёмник или ИВС, а оттуда и сбежать можно! Ну, ну! Смотри, как понравилось! Нет, уничтожать паспорт он не будет. С документом он хоть и беглый, но человек, а не загнанный зверь… Тише, тише! Зачем столько высокопарности, тут же хмыкнул тот насмешливый, что ещё жил в нем.
Сумку он собирал тщательно, аккуратно укладывая слой за слоем спортивные брюки, футболки, рубашки, куртку, шлёпанцы, туалетные мелочи, маленькое, теперь грязное полотенце засунул в большой карман сбоку. И как бы ни было тошно, но придётся тащить вещи и дальше. Без этих тряпочек он сегодня ночью пропал бы, обязательно пропал. И, закинув её на спину, тщательно связал лямки на груди веревочкой. И ещё попрыгал и выровнял поклажу за спиной, и от этих мирных движений заядлого туриста что-то там кольнуло, напомнило: оказывается, и беглецы делают так.
И не успел он пройти и сотню метров, как его настороженное ухо уловило в небе какой-то гул, и, ещё не видя, что там летит, понял: это по его душу! «Вот, что я говорил! Ты не спрятался, и сам виноват!» — сообщил он себе. Но в следующую секунду его какой-то силой отнесло на десять метров вперед. Он сам не ожидал той прыти, с какой ринулся под сень ближнего дерева у самой сопки, рядом был ещё высокий такой и замечательный куст. И, втиснувшись между деревом и кустом, замер, напряжено ожидая, что там покажется из-за хребта. Думаешь, это будут геликоптеры CNN? Это ведь они предпочитают снимать всё сверху: и разгул стихии, и политические заварушки, и похороны знаменитостей. Ну, похороны не похороны, а запечатлеть захват государственного преступника сиэнэновцы не отказались бы…
Но из-за хребта вылетел обычный Ми-8, он на малой скорости описал круг, не то просто сканируя местность, не то готовясь к посадке. И беглец вдруг ясно приставил себе внутренности машины, сам не раз летал на таких. Представил поисковую команду, что с двух сторон осматривает метр за метром лежащую внизу землю… Чёрт! Оттуда, сверху, хорошо видны оставленные им следы — вытоптанная за ночь трава. Наверняка, там какие-то приборы, они считывают и слабые сигналы. Ведь где-то в траве электронные часы! А что если тепловизор? Он улавливает флюиды человеческого тела даже в укрытии: в блиндаже, в подвале… И, обхватив колени, он замер, даже, кажется, перестал дышать.
Если бы можно было превратиться в камень, в дерево, в эту сухую землю! Как там: тише воды, ниже травы? Нет, неправильно. Вот тише травы и ниже воды попробуй-ка! Господи, надо же, какие смысловые изыски лезут в несчастную голову, когда над ней нависла/зависла всевидящая птица, а внутри железной птицы охотники за этой головой. Им и спускаться не надо, прямо с неба и откроют прицельный огонь, вот расстрельная стенка за спиной. И ни расщелины, ни провала рядом, и некуда бежать, некуда спрятаться. Но, когда, не выдержав напряжения, он готов был вскочить на ноги, ринуться из укрытия и закричать: «Вот он я!», вертолёт, развернувшись, стал стремительно удаляться на север.
А он так и сидел, сжавшись пружиной, пока вдали не затих гул и не наступила свистящая тишина. Стало так тихо, что собственное хриплое дыхание и ток крови в висках казались шумом работающего механизма. Но что, если вертолёт был простым разведчиком, и скоро коршунами налетят другие птицы? Сейчас он бы дорого дал, чтобы узнать, как там оценили результаты разведки, но пока мог оценить только степень собственного напряга. Мозг уже дал отбой, а тело будто не слышит и не хочет подниматься с земли. Нет, нет, какого-то особого страха не было. Ну, похолодели руки, бухает сердце, но это трепет в пределах человеческой нормы. А он знает, как бывает, когда человека охватывает настоящий страх, сам видел.
Он тогда летел в рейсовом самолёте и, как обычно, изучал какие-то бумаги, делал пометки и не обратил внимания, что с самолётом что-то неладно. Его только раздражало и отвлекало поведение соседа. Молодой парень, собственно, каким в ту пору был он сам, беспокойно крутился в кресле, то и дело толкал его в бок, а потом вдруг вцепился в руку: «Можно, я за тебя подержусь!» И стал сбивчиво объяснять: мол, боится летать, раньше попадал в аварию, и вот теперь самолёт всё заходит и заходит на посадку. Понимаешь, шептал парень, самолёт не может сесть, я это чувствую, чувствую. И будто клещами всё жал и жал руку. А он в ту пору летал беспрерывно и воспринимал самолёт как такси, и страх парня вызвал насмешку. Тогда он ничего не боялся, просто на это не было времени, все мысли занимали грандиозные планы. И он уже, было, приготовился отпустить шутку посолонее, но что-то остановило. Остановил запах, резкий, необычный. Вцепившийся в него человек сидел, закрыв глаза, а его серое становившееся лицо на глазах покрывалось стеклянными капельками пота…
И он крикнул парню: «Что, сердце?», тот не ответил, лишь качнул головой. Посадка прошла благополучно, вот только пришлось самому разжимать цепкие пальцы человека. Позже в машине он, посмеиваясь, рассказал об этом забавном эпизоде встречавшим в аэропорту коллегам. Его с таким же смешком спросили: чем, чем несло от парнишки? И он зачем-то стал уверять: нет, нет, вы не поняли! Он точно знал: парень исходил не чем иным, как благородным авиационным страхом. И долго потом помнил тот острый, влажный запах чужого смертного ужаса.
А что, если бы вертушка приземлилась? Что, что! Пришлось бы выйти навстречу и поздороваться. Ну, ну! Это он сейчас хорохорится, но как там выглядело бы в действительности, кто знает. Может, из этих кустов его пришлось бы выдирать по частям! Да нет, он смог бы держать себя в руках, как держал до сих пор. За время отсидки он считанные разы позволил себе выплеснуть эмоции вовне. В тот день, когда узнал, что компанию, его компанию разорвали на куски. Потом сосед по камере рассказывал, как он метался, как ругался, но он сам этого не помнит. Это то, что видели другие, но сам-то он знает, что терял самообладание не раз и не два. И внимательный взгляд мог разглядеть это в его текстах. Он никогда столько не писал, как в неволе, и сам не знает, что за зуд его одолевал. Нет, отчего же, знает! Не хотелось погружения в тюремный быт, когда только и остается, что следить за регулярной, бесперебойной жизнью организма, не хотел входить в отношения с сокамерниками, не хотел погрязать в мелочах необязательных отношений. И всё искал приемлемую форму подневольной жизни, и такая была: смирение. Смирения не было. И самообладания осталось только на самом донышке.
Но вертолёт не сел, и демонстрировать свою замечательную выдержку некому. И нужно встать и пройти ещё хоть сколько-то километров. Давай, давай, шевелись! Но поднялся с таким трудом, будто вытащил себя за волосы из трясины. И долго топтался на месте, всё оглядывал белёсое небо, всё вслушивался, не появится ли оттуда, с вышины, летучая угроза. Небо было пустым, далеким, надменным. Делать нечего, придётся идти. Только скоро обнаружилось досадное обстоятельство: двигаясь вслед за хребтом, он и не заметил, как скалы подступили с двух сторон. А там, вдалеке, виднелась и третья стена! И если он пойдёт дальше, то скоро окажется в каменном мешке. Хребет втянет его в свою утробу и проглотит без всякого труда. Возвратиться назад — это потерять время! Он и так отошёл от… от того места совсем ничего, может, километров десять-пятнадцать. Но и втянуться в пасть этого чудовища-хребта нельзя. А вдруг это ловушка и никакого выхода — ни расщелины, ни распадка там нет. Нет, придётся вернуться! И вернулся.
