Франсуаза Жиру - Шантаж
— Со мной… Может быть, с Клер.
Конечно, не следует исключать попытки вора выторговать какие-то деньги. Возможно, через газету. Но подобный рисунок поведения свидетельствовал бы о враждебности, которая как-то не вяжется с распашонкой, драже и радиошуткой. Слухи, исходящие якобы из одного посольства, представляют большую опасность.
— Вот именно, — кивнул Кастор.
Он стал взвешивать, прикидывать возможную страну, которая могла быть заинтересована в дестабилизации французского президента.
Их прервал генеральный секретарь, принесший срочную телеграмму о перевороте где-то на Среднем Востоке.
— Ну вот, по крайней мере этот оказался дестабилизированным до меня, — сказал Кастор.
Поллукс встал, чтобы оставить президента с его новыми заботами. Они внутренних дел не касались.
— Где Клер? — спросил президент прежде, чем его министр скрылся за дверью.
— Понятия не имею. За ней уже давно не ведется наблюдения.
— А мой сын?
— Мы его ищем.
— Словом, вы ничего не знаете. Прощайте.
И Кастор перешел к делам на Среднем Востоке. Он впервые сказал «мой сын», если только Поллукс хорошо его расслышал.
Прошло двенадцать дней с тех пор, как Клер покинула Париж.
Свои дела в Токио она закончила за неделю. Майк вел себя благоразумно, всем интересовался, пытался понять, чем, в сущности, занимается его мать.
— Японцы хотят спать на твоих простынях и вытираться твоими полотенцами?
— Не все. Но, надеюсь, многие, — ответила Клер.
Чтобы он лучше понял, чем она занимается, Клер набросала ему рисунок на банной простыне и на тонком платке, чтобы он убедился в разнице результата. Тщательно обдуманные, изящные сочетания тонов могли меняться в зависимости от типа ткани. Наконец, приходится еще думать о размерах, витринах, словом, о куче технических проблем, которые надо решать применительно к местной клиентуре.
Целую неделю, включая воскресенье, Майк терпеливо ждал свою мать, но он уже потерял интерес к олимпийскому бассейну и миниатюрным электронным игрушкам, которые загромождали их номер. На девятый день, заставив его поехать в Киото, чтобы увидеть местный храм, Клер спросила: «Надоело?» Он ответил «да», даже не поглядев в ее сторону.
Майк лежал на животе, сердитый и погруженный в комиксы. Расположившись на соседней кровати, Клер снова и снова прокручивала варианты, которые составляли предмет ее нынешних забот. Долго в Японии они не могли оставаться. В любом месте на земле невозможно жить с ребенком, скрывая его фамилию, естественным образом не внушив ему мысль о грозящей опасности. На днях ей с трудом удалось уладить недоразумение, возникшее перед стойкой администратора.
Так что же делать? Поселиться где-нибудь на краю света, защитившись паспортом, выданным ей Поллуксом? Но ведь тогда придется напугать Майка, заставив его принять новое имя.
Может быть, поехать прямо в домик, снятый ею в Греции, где Гофманы должны были оставить на ее попечение своих детей на время собственной туристской поездки? Сколько времени понадобится людям Кастора, чтобы обнаружить ребенка?
Майк потянулся, спросил время и что они будут делать.
— Мы уедем, я тебе обещаю, — ответила Клер. — Куда ты хочешь? Принеси карту, посмотрим.
Майк сохранил большую складную карту, которую авиакомпании выдают пассажирам на дальних линиях. Он захотел отметить на ней страны, которые уже знал: Америку, Англию, Грецию и Японию.
— А ты живешь…
— Здесь, — ответила Клер.
Это Париж? Нет, Франция.
— Какая маленькая страна. Так вот, я хочу поехать туда, в твой дом.
И вернулся к своим комиксам.
Клер задумалась.
Вернуться, покончить с двойной жизнью, провести хотя бы полтора месяца без самолета, пожить в Париже вместе с сыном, рассказав ему, кто его отец, — разве они оба этого не заслужили? Но она не захотела его излишне волновать и поэтому сказала, что придется изменить фамилию.
Поллукс напугал ее. Она не жалела о своем бегстве в Японию, оно позволило по крайней мере понять, чего она не хочет делать. Но какое теперь принять решение? В этой, такой чужой стране она испытывала одиночество, которое можно ощущать только вдвоем с ребенком. Ей вдруг так захотелось услышать дружеский голос и спросить совета.
— Так куда мы едем? — спросил Майк.
— Во Францию. Но заедем сначала к Жюли. Таким образом ты совершишь кругосветное путешествие, старина.
Она не была готова к новому путешествию. Но по счастью, договор с японцами давал ей весьма прибыльные проценты.
Майк успокоился, и они спустились к администратору, чтобы узнать, когда уходит самолет в Нью-Йорк, заказали билеты, дали телеграмму Жюли, а также позвонили в парижскую контору, где уже стали беспокоиться, не имея от нее известий.
Затем рука в руке отправились за покупками — подарками с маркой «Сделано в Японии» для детей Гофманов.
Вот уже два часа президент стоял на эстраде, не пользуясь тростью.
Позади него члены правительства и официальные лица вставали, садились, как на мессе, пользуясь интервалами между проходами полков. По правую руку от него члены дипкорпуса, послы в полном сборе вели себя точно так же. Президент же воспользовался возможностью, которую ему давал парад 14 июля, чтобы доказать, что «семейные неприятности» не отражаются на его здоровье. И это действительно было замечено. Зато у президентши под изысканной шляпкой был «печально-рассеянный вид», о котором уже начали поговаривать.
Да она же терпеть не может военную музыку, подумал Поллукс, который жалел ее, хотя и не испытывал к ней особой симпатии.
Президент и президентша сохранили ту же манеру поведения во время последовавшего за парадом приема, когда под палящим солнцем две тысячи человек заполнили парк и салоны Елисейского дворца. Он по-прежнему стоял, делясь с корреспондентами своими затаенными мыслями, был полон сдержанного волнения в такой великий день перед телекамерами, высказывал разнообразные оттенки сердечности, мимоходом бросая остроты, которые тотчас подхватывали досужие угодники. Короче, стремился как можно лучше выполнять эту сторону своих обязанностей. Она же, сняв шляпку, не обращала внимания на протянутые руки, хотя ими как раз не следовало пренебрегать. Сейчас она болтала со шлюхой — свояченицей премьер-министра, развлекавшей своим просвечивающим платьем бравых солдатиков, альпийских стрелков, обливавшихся потом в полной форме.
Кое-кто заметил, что президентша скрылась раньше президента, но это все равно было отмечено.
Они сошлись позднее в маленьком салоне, примыкавшем к частной столовой. Ему наконец удалось сесть, а она печально смотрела через окно на развороченную острыми каблуками лужайку.
Метрдотель пригласил их к обеду. Президентша не тронулась с места.
— Что с вами? — спросил президент. — Вам нездоровится?
Она обернулась и ровным голосом сказала:
— Мне все осточертело, вот в чем дело. Осточертело!
— Хорошо, — ответил Кастор. — Но это никто не должен видеть.
Она медленно подошла к камину и сказала:
— Мне кажется, я разобью сейчас вазу.
— Ладно, бейте. Лучше ту, что слева, она безобразнее.
Тогда он услышал то, чего никогда не ожидал услышать из уст своей идеальной супруги, не высказавшей ему за все 35 лет их совместной жизни ни одного упрека. Чего только он не услышал! Всю накопленную годами обмана и унижений молчаливую ярость, подавленные обиды, проглоченные слезы, все неразделенные желания, раздавленные порывы. Все эти 35 лет были тщательно перелистаны все тем же ровным голосом хорошо воспитанной женщины, 35 лет, насыщенных сверхактивностью, если подсчитать, сколько детских садиков она открыла, сколько младенцев перецеловала, хотя говорили, будто рождаемость во Франции невысокая. Ко всему этому следует добавить приемы с чаем, обеды в посольствах, на которых она скучала, и все ленточки, которые ей довелось перерезать. Так вот, коли все это подсчитать, ее можно было бы назвать олимпийской чемпионкой, золотой медалисткой по общественной работе.
— А мне казалось, что это вам нравится! — воскликнул Кастор, воспользовавшись паузой, когда она переводила дыхание.
— Мой бедный друг, — сказала она, — я могла бы воспользоваться вашим языком и сказать — мой бедный олух. Просто я вас любила.
Он посмотрел на эту седеющую даму, слегка располневшую, но, как обычно, изящную в своем не бросающемся в глаза платье.
— Хорошо. А теперь вы меня не любите.
— Теперь мне невыносим даже звук вашего голоса, вашего прославленного голоса.
— Хорошо, — машинально повторил Кастор. — Очень хорошо.
— Перестаньте повторять каждую минуту «хорошо». Иначе я заору!
— Вижу. Ну, а если от всего этого абстрагироваться, что вы намерены делать?
