Роберт Ладлэм - Заговор «Аквитания»
“Следует обратить особое внимание на время, в которое происходил служебный взлет Бертольдье. После службы в Марокко и Алжире, где назревало народное восстание, его перевели во французский Индокитай. Там положение колониальных войск становилось все более напряженным, а вскоре вспыхнула и ожесточенная партизанская война. О его участии в боевых действиях сразу заговорили в Сайгоне и Париже. Части под его командованием одержали несколько редких, но долгожданных побед, которые хотя и не изменили общего хода войны, но утвердили твердолобых милитаристов во мнении, что галльские доблесть и стратегическое искусство способны одержать победу над презренными азиатами – нужны лишь материальные ресурсы, в которых отказывает Париж. Капитуляция при Дьенбьенфу стала горькой пилюлей для тех, кто утверждал, что лишь предательство Ке-д’Орсе [6] довело Францию до этого позора. И даже после этого разгрома Бертольдье остался одной из немногих героических фигур, при этом благоразумно помалкивая и не становясь, по крайней мере открыто, на сторону “ястребов”. Многие объясняли это тем, что он просто ждал сигнала, который так и не поступил. А потом он получил новые назначения – сначала в Вену, а затем в Западный Берлин.
Через четыре года он все же отступил от столь тщательно создаваемого образа. По его собственным словам, он был “возмущен и разочарован” отношением де Голля к требующим свободы рук воинским контингентам в Алжире и перешел на сторону ОАС под командой генерала Рауля Салана, выступавшего против правительственного курса, который он называл “предательским”. В этот бунтарский период своей жизни Бертольдье стал участником одного из покушений на жизнь де Голля. После ареста Салана в апреле 1962 года и разгрома повстанческих сил Бертольдье снова всплыл на поверхность с репутацией ничуть не запятнанной сотрудничеством с заговорщиками. Де Голль предпринял весьма неожиданный и не вполне понятный шаг – он выпустил из тюрьмы Бертольдье и предоставил ему не только свободу, но и высокий пост на Ке-д’Ор-се. О чем они говорили в беседе с глазу на глаз, осталось неизвестным, но Бертольдье сохранил свой чин. Единственным упоминанием де Голля об этой истории были слова, произнесенные им на пресс-конференции 4 мая 1962 года (даны в дословном переводе): “Великий солдат и патриот заслуживает, чтобы ему простили единственную ошибку. Мы беседовали. И мы оба удовлетворены”. Больше он никогда не возвращался к этому вопросу.
Семь лет Бертольдье занимал весьма высокие посты, был произведен в генералы и до выхода Франции из НАТО чаще всего служил военным атташе французских посольств в ведущих странах. Нередко он сопровождал де Голля на различные международные конференции. Фотографии его в непосредственной близости от великого человека постоянно появлялись в газетах. Странно, однако, что по окончании всех этих конференции – или саммитов, – несмотря на его большой вклад в их работу, его неизменно отсылали по месту службы, а обсуждения поднятых на них проблем проводились уже без него. Создавалось впечатление, будто его держат в постоянной готовности, но так и не поручают ведение дел. Было ли это ожиданием того самого сигнала, которого он ждал семь лет в Дьенбьенфу? На этот вопрос у нас пока нет ответа, но мы считаем жизненно необходимым разобраться в этом.
После драматической отставки де Голля в 1969 году карьера Бертольдье пошла на убыль. Все последующие назначения были весьма далеки от центров политической власти и оставались таковыми вплоть до его отставки. Проверка банковских счетов, кредитных карточек, равно как и списков регистрации пассажиров авиалиний показала, что в течение последних восемнадцати месяцев данное лицо совершило следующие поездки: Лондон – 3; Нью-Йорк – 2; Сан-Франциско – 2; Бонн – 3; Йоханнесбург – 1; Тель-Авив – 1 (одновременно с поездкой в Йоханнесбург). Картина ясна. Она вполне совпадает с размещением нервных узлов операций генерала Делавейна”.
Конверс энергично протер глаза и позвонил стюардессе. Дожидаясь порции виски, он бегло просмотрел еще несколько абзацев – малоинтересные, можно сказать, второстепенные вещи. Именем Бертольдье не прочь были воспользоваться некоторые ультраправые группировки, пытавшиеся втянуть его в политические баталии, но из этого ничего не вышло. Тот призыв, которого он ждал всю жизнь, так до него и не донесся. В пятьдесят пять лет он расстался с армией и стал директором и номинальным главой довольно крупной фирмы на Парижской фондовой бирже. Используя свое легендарное имя, он противостоял экспансии денежных мешков и держал в узде социалистически настроенные элементы в руководстве.
“Повсюду он разъезжает в предоставленном ему компанией лимузине (читай – штабной машине), и, куда бы он ни направлялся, прибытия его ждут и организуют достойную встречу. Автомобиль этот – темно-синий американский “линкольн-континенталь”, регистрационный номер 100-1. Излюбленные рестораны: “Ритц”, “Жюльен” и “Люкас-Карто”. Однако обедает он в частном клубе под названием “Непорочное знамя” три-четыре раза в неделю. Это весьма закрытое заведение, членами его являются высокопоставленные военные, остатки богатой аристократии и богатые прихлебатели, которые, не обладая достоинствами первых двух групп, щедро оплачивают и тех и других только ради того, чтобы вращаться в их кругу”.
Джоэл усмехнулся про себя – автор этих заметок не лишен юмора. И все-таки в них чего-то недоставало. Его проницательный ум юриста находил здесь пассажи, которые так и не получили объяснения. Что это за сигнал, которого Бертольдье дожидался в Дьенбьенфу? Что сказал царственный де Голль восставшему против него офицеру и что ответил этот бунтарь великому человеку? Почему его постоянно готовили, но только готовили, так и не допустив к власти? Почему нового Александра Македонского сначала натаскивали, потом помиловали, вознесли и после всего этого попросту отбросили? В этих страницах содержалась какая-то скрытая информация, но какая – Джоэл не мог понять.
Конверс обратился теперь к тому, что составитель досье считал завершающим мазком, но это мало что добавляло к уже имеющейся информации.
“Частная жизнь Бертольдье едва ли имеет какое-либо отношение к интересующим нас сторонам его деятельности. Брачный союз был заключен им в полном соответствии с максимами Ларошфуко – он был весьма полезен для обеих сторон как в смысле общественного положения и карьеры, так и в финансовом отношении. Короче говоря, брак был чисто деловой сделкой. Детей у них не было, и, хотя мадам Бертольдье зачастую появляется вместе с супругом на правительственных и светских приемах, их редко видят оживленно беседующими. Как и в случае с матерью, Бертольдье избегает в разговорах упоминаний о жене. Возможно, это объясняется какими-то особенностями его психологии, однако для таких выводов у нас нет серьезных оснований. Немаловажно и то, что Бертольдье пользуется репутацией неутомимого поклонника женского пола, временами содержит до трех любовниц одновременно, не говоря уже о мелких случайных связях. Среди своих у него имеется прозвище, которое так и не попало на страницы светской хроники, – Великий Тимон, и, если читающий это нуждается в переводе, можем порекомендовать ему хорошенько напиться на Монпарнасе”.
Этим своеобразным сообщением сведения о генерале исчерпывались. Досье скорее поднимало вопросы, чем давало на них ответы. И все же в нем имелось достаточно фактов, которыми поначалу можно было оперировать. Джоэл взглянул на часы – прошел час. У него оставалось два часа, чтобы все перечитать, продумать и постараться запомнить как можно больше. Про себя он уже знал, к кому первому обратится в Париже.
Рене Маттильон был не только весьма проницательным юристом, к которому часто обращалась фирма “Тальбот, Брукс и Саймон”, поручая ему представлять ее интересы во французских судах, он был еще и хорошим другом. Он был старше Джоэла на добрый десяток лет, однако дружба их базировалась на общности пережитого, общности, основанной на мировой географии, связанной с потерями и ощущением тщетности всех усилий. Тридцать лет назад Рене Маттильон, адвокат двадцати с небольшим лет, был призван в армию и направлен во французский Индокитай в качестве военного юриста. Собственными глазами он увидел неизбежное, но так и не смог никогда понять, почему его гордой свободолюбивой нации понадобилось заплатить такую огромную цену, чтобы понять все. Он также не мог удержаться от весьма едких замечаний по поводу последующего американского вмешательства в дела этого региона.
“Мой Бог! – восклицал, бывало, он. – Вы полагали, что сможете с помощью оружия добиться того, чего мы не смогли добиться с помощью оружия и ума? Бессмысленно!”
Когда Маттильон попадал в Нью-Йорк или Джоэл в Париж, у них уже вошло в обычай обедать вместе, сдабривая обед изрядной выпивкой. Кроме того, француз весьма благодушно относился к языковой ограниченности Конверса – Джоэл просто не в состоянии был выучить хоть какой-нибудь иностранный язык. Четыре года бывшая его жена, дочь француза и немки, безуспешно пыталась вдолбить в него хотя бы несколько самых простых фраз, но вынуждена была отступить признав его совершенно безнадежным.
