Грэм Грин - Ведомство страха
– Не забудь свою каску, Генри, – напомнила миссис Уилкокс.
Раньше Генри был человеком точным, а теперь утратил это свойство; все, что делало его тем, кем он был, больше не существовало; прежде казалось, что его натура состоит из двубортного жилета, длинных колонок цифр и жены, играющей в хоккей; лишившись всего этого, он потерял свою цельность.
– Иди ты сама, – сказал он матери. – Иди ты сама…
– Но, Генри…
– Его можно понять, мадам, – сказал дружинник. – Ничего не поделаешь, горе. Мы в отряде всегда считали мистера Уилкокса человеком душевным. Они поймут, – заверил он добродушно, подразумевая, по-видимому, отряд, полицейский оркестр и пожарную охрану.
Он дружески подтолкнул широкой ладонью миссис Уилкокс к двери и взял форму покойной. Какие-то черты прошлого вдруг проступили в безличном облике человека, одетого в комбинезон, – мирная профессия камердинера, а может быть, швейцара, выбегающего с зонтом под дождь, чтобы проводить посетителя от автомобиля до двери. Война похожа на дурной сон, где знакомые люди появляются в странном, устрашающем и несвойственном им обличье. Вот даже Генри…
Роу сделал неуверенное движение, чтоб последовать за ним; он понадеялся, что это напомнит Генри о деньгах. У него не было другой возможности их получить: ему больше не к кому было обратиться. Но Генри сказал:
– Давай их проводим и тут же вернемся. Ты ведь понимаешь, да? Я не вынесу, когда ее…
Они вышли вдвоем на мостовую у парка; процессия уже двинулась в путь; она сбегала, как маленький темный ручеек к реке. Стальная каска на гробу почернела и не отражала лучей зимнего солнца, а спасательная бригада шла не в ногу с отрядом ПВО. Все это выглядело как пародия на правительственные похороны, хотя, в сущности, это и были правительственные похороны. Ветер мел через дорогу бурые листья из парка, а выпившие люди, выйдя из трактира «Герцог Рокингемский» – он как раз закрывался, – снимали шляпы.
– Я же ей говорил, чтобы она не совалась, – повторил Генри. Ветер донес до них топот похоронной процессии. Они словно отдали ее народу, народу, которому она никогда не принадлежала.
Генри вдруг пробормотал:
– Ты уж извини меня, старик, – и пустился бежать. Он так и не надел каску; волосы у него седели; он быстро семенил по улице, теперь уже боясь, что не догонит. Он не хотел разлучаться с женой и с отрядом. Артур Роу остался один. Он перебрал в кармане оставшиеся деньги – их было совсем мало.
Глава седьмая
ЧЕМОДАН С КНИГАМИ
Когда вот так берут врасплох, сопротивление бессмысленно.
«Маленький герцог»I
Даже если человек два года обдумывал, не покончить ли ему самоубийством, ему нужно время, чтобы на это решиться, то есть перейти от теории к практике. Роу не мог просто взять и кинуться в реку… К тому же его непременно оттуда вытащили бы. И все же, когда он смотрел, как удаляется похоронная процессия, он не видел другого выхода. Его хотят арестовать по обвинению в убийстве, а в кармане у него всего тридцать пять шиллингов. Он не смеет пойти в банк, а друзей, кроме Генри, у него нет; он, конечно, может подождать, пока Генри вернется, но холодный эгоизм такого поступка был бы ему отвратителен. Куда проще и менее противно умереть. На пиджак его упал побуревший лист – если верить приметам, это сулило деньги, но в поверье не говорилось, скоро ли он их получит.
Он зашагал по набережной к мосту Челси; был отлив, и чайки грациозно разгуливали по илистому дну. Бросалось в глаза отсутствие детских колясочек и собак; единственная собака в окрестности была явно бродячей; из-за деревьев парка, подергиваясь, выполз воздушный шар заграждения; его длинный нос повис над редкой зимней листвой, потом он повернулся грязным, потрепанным задом и полез выше.
Беда была не только в том, что у него нет денег; у него не было больше и того, что он звал домом, – убежища, где он мог бы спрятаться от знавших его людей. Он скучал по миссис Пурвис. Роу, бывало, считал по ней дни; стук в дверь, когда она приносила чай, отмечал еще один ушедший день, неприметно приближая его к концу – к гибели, прощению, возмездию или вечному покою. Он скучал по «Дэвиду Копперфилду» и «Лавке древностей»; теперь больше он не мог растрачивать свою жалость на вымышленные страдания маленькой Нелли, у жалости были развязаны руки, и она кидалась во все стороны.
Перегнувшись через парапет, в освященной веками позе самоубийцы, Роу стал продумывать детали. Ему хотелось привлечь к себе как можно меньше внимания; теперь, когда злость у него прошла, он жалел, что не выпил тогда ту чашку чаю, – неприлично пугать посторонних людей зрелищем собственной смерти. А ведь так мало способов покончить с собой, не оскорбляя глаз. Все было бы гораздо проще, если бы у него оставалось хоть немного денег.
Конечно, он мог бы отправиться в банк и отдаться в руки полиции. Вероятно, его тогда повесят. Но мысль о том, что его могут повесить за преступление, которого он не совершал, его бесила: если он покончит с собой, он накажет себя за преступление, в котором не виновен. Его обуревала первобытная идея возмездия. Он хотел подчиниться моральным нормам, он всегда этого хотел.
Люди считают убийцу чудовищем, однако сам он смотрит на себя как на обыкновенного человека – пьет за завтраком чай или кофе, а потом опорожняет желудок, любит почитать хорошую книжку, иногда предпочитая мемуары или путешествия романам, ложится спать в положенное время, заботится о своем здоровье, страдает от запоров, любит собак или кошек и даже имеет те или иные политические взгляды.
Но вот если убийца хороший человек, тогда на него можно смотреть как на чудовище.
Артур Роу был чудовищем. Его раннее детство прошло до первой мировой войны, а впечатления детства неистребимы. Его воспитали в убеждении, что причинять боль дурно, и, будь на то его воля, он не дал бы страдать даже крысе. В детстве мы живем со счастливым ощущением бессмертия, рай для нас так же близок и реален, как взморье. Все сложности бытия покоятся на простых истинах: бог милостив, взрослые на все знают ответ, на свете есть правда, а правосудие действует столь же безошибочно, как часы. Герои наши просты: они отважны, правдивы, хорошо дерутся на шпагах и в конце концов всегда побеждают. Поэтому никакие книги не доставляют нам того удовольствия, как те, что нам читали в детстве, ибо там была обещана простая и ясная жизнь. В книгах же, которые читаешь потом, все сложно и противоречиво, в соответствии с нашим жизненным опытом, и мы уже не умеем отличить злодея от героя, а мир превращается в маленький, тесный закоулок. Недаром люди повторяют две обычные присказки: «мир тесен» и «да я и сам здесь чужой».
Но для Роу моральные нормы были незыблемы. Он был готов на все, чтобы спасти невинного или наказать виновного. Он верил, вопреки жизненному опыту, что где-то существует правосудие, хотя правосудие пощадило его. Он проанализировал свои мотивы самым тщательным образом и вынес себе обвинительный приговор. Он повторял себе в сотый раз, перегнувшись через парапет набережной, что это он был не в силах терпеть страданий своей жены, а не она. Как-то раз, в самом начале болезни, она, правда, не выдержала и сказала, что не хочет ждать конца, но это была просто истерия. А потом ему труднее всего было вынести ее стойкость, ее терпение. Он пытался избавить от страданий не ее, а себя, и перед самым концом она догадалась или почти догадалась, что он ей дает. Она была испугана, но боялась спросить. Разве можно жить с человеком, которого ты спрашиваешь, не положил ли он тебе в питье яд? Если ты его любишь и устал от боли, гораздо легче выпить горячее молоко и заснуть. Но он так никогда и не узнает, что для нее было мучительнее: страх или боль, никогда не поймет, не предпочла бы она любые страдания смерти? Каждый раз с тех пер, когда она выпила молоко и сказала: «Какой у него странный вкус», – а потом откинулась на подушку и попыталась ему улыбнуться, он задавал себе один и тот же вопрос и давал на него один и тот же ответ. Ему так хотелось остаться возле нее, пока она не заснет, но это у них не было принято, поэтому ему пришлось дать ей умереть одной. И ей, наверно, хотелось – он в этом уверен – попросить его побыть с нею, но и в этом было бы что-то необычное. В конце концов, через час он тоже ляжет спать. Условности разделяли их даже в смертную минуту. А когда полиция стала задавать вопросы, у него не было ни мужества, ни энергии лгать. И может, если бы он солгал им хотя бы в мелочах, они бы его повесили. Но пора было кончать это судилище.
II
– А все-таки им не испоганить Темзу Уистлера, – произнес чей-то голос.
– Простите, – отозвался Роу. – Я прослушал.
– В метро безопасно. Эти подземелья бомба не проймет.
«Где-то я видел этого типа», – подумал Роу. Жидкие обвислые седые усы, оттопыренные карманы, из которых владелец вытащил кусок хлеба и кинул в речной ил; не успел хлеб упасть, как поднялись чайки, одна была проворнее других, схватила кусок на лету и плавно пошла по реке, мимо выброшенных на мель барж, – белый клочок, несущийся к прокопченным трубам Лотс-роуд…
