Тина Шамрай - Заговор обезьян
И публицист, застёгивая пуговицы на рубашке, усмехнулся:
— Голова сегодня не болит, привычка, знаете ли, ещё с детства… А что касается моих текстов… Я бы, может, и хотел что-нибудь там усилить, только… Только никакие мои заявления не могут заткнуть нефтяной фонтан. И пока он бьёт, и к нему стоит очередь, то хоть завали весь мир статьями — не поможет!
— Ну, это понятно, понятно! Но с чего это вы стали каяться, а? Ну, прямо Савва Морозов! Неужели так тюрьма подействовала?
— Именно что тюрьма, Алексей Иванович. Очень хотелось домой, к маме с папой.
— Да бросьте вы наговаривать на себя! Что ж тогда письмо такое правителю написали, а? Замечательный текст, едко вы его уели. Но после такого послания домой к маме не отпускают!
— Не отпускают. Пришлось пуститься в бега. Вот и вас нагрузить собой.
— Да бог с вами, о чём это вы? — Алексей Иванович и сам был не рад, что задел больное, но не отступал.
— Но ведь вы других призывали повиниться! Не дождетесь, не станут бить себя в грудь политики, а тем более ваши коллеги по бизнесу. Ведь ни один не заступился за вас. Вот так, будьте любезны! Не заступились и партийцы, кому вы помогали…
— Ну, знаете ли, за каждым предпринимателем сотни, а то и многие тысячи людей. И несёт он ответственность за них, а не за чужой бизнес. Мы все большие мальчики, и каждый отвечает только за себя. И потом, бывшие коллеги считают: мол, сам виноват. И они правы!
— Это они насчёт того, что вы не стали драпать за границу? Так ведь правильно! Капитан с тонущего судна должен уходить последним. И значит, тюрьмы не боялись?
— Не тюрьмы я хотел, а беспристрастного суда. Как вы понимаете, это разные вещи. Думал, суд раз и навсегда определит мою невиновность.
— Теперь я и сам убедился, постоять за себя вы можете. Думаю, от драки не уклонитесь…
— Ну, какой из меня драчун, если только сдачи дать…
— Ага! Стало быть, ваши инвективы в адрес либералов — это сдача? А правильно вы их по мордасам отхлестали! Ведь что получается: вас посадили — и всё посыпалось. Проиграли они выборы по всем статьям, до сих пор не оправятся.
— На самом деле всё не так просто, как выглядит. А что касается той статьи, то я тогда действительно был взбешен итогами тех выборов.
— Да правильно, правильно, они и не таких слов заслуживают. Но ваши статьи, дорогой вы мой, как у неофита, что открыл для себя давно всем известное. И первые послания так и вовсе были написаны таким, знаете ли, языком…
— Каким? — поднял неофит заинтересованные глаза.
— Ну, слова какие-то выспренные, что ли…
— Да, есть такой грех. Писание текстов — это новый для меня вид деятельности, вот и ударяюсь в велеречивость. А что касается неофитства, то, каюсь, до тюрьмы не было времени на системное осмысление действительности, да и основы философии изучал не в Гейдельберге. И потому, к сожалению, не могу ещё свободно оперировать такими понятиями, как дискурс, нарратив, имманентность — трансцендентность. Но стараюсь, стараюсь… Вот от чтения фантастики перешёл к философии. Недавно открыл для себя Лема-философа…
— Взрослеете! Человека с возрастом тянет на философское осмысление самого себя. Философия, а не религия и даст вам ответы!
— Я тоже на это рассчитывал, но и там вопросов больше, чем ответов…
Да, в мире из формул и цифр, каким он долгое время жил, всё было просто. Там можно было всё рассчитать и увидеть результат. В мире размышлений и чувств всё куда сложней, неоднозначней, неочевидней…
Вот так они и разговаривали, будто отвлекали себя. Но в разговорах, и в хлопотах оба ждали одного — звонка. И Алексей Иванович не выпускал из рук телефона. Но и в ожидании не давал гостю спуска, и после ужина, ещё не убрав со стола, приступил к новой теме.
— А вот изоляция… она что-то меняет в восприятии действительности или нет?
— Вы об адекватности оценки? Может быть, в частностях, но по большому счёту…
— А тогда как же вы могли поддержать маленькую победоносную войну на Кавказе? — перебил Пустошин. — Значит, и на вас пропаганда действует? Ведь подготовку к войне показывали и по государственному телевидению.
— Что вы имеете в виду? — удивился он.
— А вы разве не видели репортажей, как женщин и детей вывозили из приграничной зоны как раз накануне боевых действий? Вам не показалось это странным? Так что о коварстве противника говорить не приходится, так ведь? Если и готовились к войне, то обе стороны. И то сказать, победил слон моську! Есть чему радоваться. Но вы-то, вы, с какого такого перепугу поддержали эту войнушку с грузинами? Да не вы один! Вся наша славная интеллигенция в норки попряталась, затаилась, слова боялась возвысить и против войны, и против истерии этой! — горячился Алексей Иванович, прикуривая сигарету. Но, тут же смяв её в пепельнице, постучал зажигалкой по столу, видно, накипело.
— Вот кого недолюбливаю, так интеллигентскую публику! Там тоже свой диктат и цензура. Не почитаешь Булгакова или не млеешь от песен Окуджавы — всё! Не свой! А я так считаю, что «Мастер и Маргарита» — это роман переоцененный. Ведь кто оценщики? Да те же московские болтуны, кто сами всю жизнь держат фигу в кармане. И главное что? В перестройку все такими либералами заделались, а как повеяло холодком, куда их вольнодумство и делось! И никакая свобода слова им не нужна. Это ведь они первыми начали вопить о проклятых девяностых. И быстренько, быстренько так вернулись на свои кухни, там тепло, там родные тараканы. Теперь им, тараканам, трендят о высоком, а если что и позволяют в адрес власти, то шепотком, исключительно шепотком. Говорить громко — это ведь так неинтеллигентно! Но вот когда станут разоблачать нынешний режим, снова сбегутся и потопчутся, да ещё как!
— Ну, кого и ругать как не интеллигенцию, рабочий класс трогать нельзя — обидятся. Но, согласитесь, не все могут быть борцами, участвовать в маршах несогласных.
— Не все! Но ты голосок-то подай! Подай из своей квартирки, крикни из своей форточки, если считаешь себя солью нации! Вот смотрите, устроит правитель себе встречу с творцами, и ждёт, посмеет кто-нибудь поперёк сказать. Бывает, и осмеливается кто, но один, один, остальные сидят, потупивши глазки, млеют: как же! как же! их пригласили, отметили…
Но вы-то, с чего это заделались сторонником сильного государства? Читал, вы сами так себя аттестовали. Вы это в тюрьме конформизмом заразились или таким были всегда? Не дай бог, после отсидки ещё и реакционером, как Достоевский, заделаетесь.
— Разным был, но в ниспровергатели не стремился…
— Вы что же, и не либерал? — удивился Алексей Иванович.
— Нет, не либерал. Либерализм в наших краях — это некий вид попустительства и неорганизованности.
— А вы знаете, я, пожалуй, с вами соглашусь. Наши либералы не так за экономическую свободу, как за свободу морали. Вот и своим многое прощают, чуть что: неприкосновенность частной жизни… Неприкосновенность — это правильно, но только если жизнь чистая. Да бог с ними, с либералами! Но, выходит, никаких политических разногласий у вас с этой властью нет? Замечательно! И как вы, наверное, заметили, в обеспечение безопасности государства вас и посадили, изъяли, обезвредили. Во всяком случае, так народу объясняли. Вот вам, будьте любезны, сила государства во всей красе. И как?
— Плохо, Алексей Иванович! Но не могу рассуждать о политике, исходя из обстоятельств собственной жизни. Да, я сторонник сильного, социально ответственного государства. И создать его может только само общество…
— Да общество сейчас — это куча песка, куда державная нога её двинет, в ту сторону оно и поплывёт, понимаете? Вроде и хочется перемен, но так, в мечтах: кто-то придёт и всё за нас сделает. А не сделает — и ладно, и так сойдёт!
— Да не с обществом плохо — с элитой! Именно эта мыслящая публика и должна будоражить сознание масс, вырабатывать идеи… Элита отвечает и за выбор народа, и за путь страны!
— Но если за пути-дороги, то плохи наши дела, плохи! Некому вести народ к свету, некому! Одни уехали, других насильно изъяли из политического оборота, говорить не дают, некоторые и сами рот запечатали. Но у вас откуда это, откуда интерес к идеям социализма? Ведь обстоятельства вашей жизни и сферы деятельности были далеки от этих проблем и, более того, враждебны им.
— Наверное, из противоречия к устоявшемуся ходу вещей, — вздохнул беглец.
Утром в субботу он проснулся от какого-то дребезжания и подумал — звонок! Но нет, это зуммерило что-то на улице, а в доме было тихо, Алексей Иванович ещё спал. За окном хмурилось, накрапывал дождик, и утренние мысли беглеца были мрачными. Они вчера так и не позвонили адвокату.
Как он мог втянуться в эту легкомысленную авантюру и согласился со столь странной идеей отправить его в Москву как посылку? И даже уговаривать не пришлось! Обрадовался, что и Толя, и Алексей Иванович с Юрой останавливали: не торопись, успеешь! Но сколько придётся ждать оказии? А если это будут не дни, а недели? Нет, это нереальный срок для него, но прежде для Пустошиных. Но ведь согласился, согласился! Судьба, я твой номер набрал… И только не томи протяжными гудками… Может, поздно набрал?
