Джозеф Файндер - Московский клуб
— Мистер Кушинг!
Кушинг проснулся не сразу и долго не мог понять, что происходит. Он часто заморгал от яркого света и слабым голосом спросил:
— Кто вы такой?
— Я священник, — ответил семинарист. — И у нас с вами есть общие друзья.
— Священник?! Посреди ночи?
— Все будет нормально. С вами все будет нормально, — голос с легким акцентом звучал несколько гипнотически.
— Оставьте меня! — прохрипел Кушинг.
— Все будет нормально.
— Я сдержал данное Леману обещание! — Голова Кушинга тряслась, голос звучал хрипло и срывался на визг. — Я никогда никому ничего не рассказывал! — Слезы собирались в уголках его глаз и сбегали причудливыми ручейками по покрытым красными прожилками щекам.
Через несколько минут семинарист выведал все, что хотел узнать. Затем он успокаивающе положил руку на старческое запястье Кушинга и начал закатывать рукав его бледно-голубой сатиновой пижамы.
— Вы очень расстроены, мистер Кушинг. У меня есть кое-что, оно вас немного успокоит, — мягко сказал он.
Глаза Кушинга расширились от ужаса.
Семинарист достал маленький шприц, которым он предупредительно постучал по руке:
— Это чтобы в кровь не попал воздух, — объяснил он. Он затянул жгут на предплечье старика, ловко нашел вену, протер место укола ваткой со спиртом и вставил иглу для подкожных впрыскиваний.
Кушинг в бешенстве наблюдал за всем этим. Он беззвучно открывал и закрывал рот и видел, как капля его крови вошла в шприц за секунду до того, как священник ввел жидкость ему в вену.
Все его члены мгновенно отяжелели. Он почувствовал, что глаза закрываются.
— Очень скоро вам станет намного лучше, — услышал он голос священника. Что у него за акцент? Все бессмысленно… Ему хотелось закричать, оттолкнуть своего мучителя.
Но, как бы он ни желал, он не мог произнести ни слова, не мог двинуться с места.
Кушинг был в полном сознании: слышал каждое слово, различал малейший звук в комнате — но со все возрастающим ужасом он ощутил, что больше не может дышать. И говорить. И двигаться. И звать на помощь.
Спустя минуту старик начал терять сознание. В глазах потемнело, и комната погрузилась в кромешную тьму. Тело обмякло. Каждый, кто увидел бы его в этот момент, подумал бы, что он крепко спит.
В его кровь был введен мышечный расслабитель, быстро усваиваемый при обычной температуре тела и нормальном кровяном давлении.
Очень скоро он подействует. И не останется никаких следов. Предварительно причина смерти будет определена как острая сердечная недостаточность. И даже если тело Кушинга будет подвергнуто обычному патологоанатомическому обследованию, — что, учитывая его возраст, вряд ли случится, — яд не будет обнаружен. А в случае, если кто-нибудь заметит след от иглы на руке старика, это, конечно же, спишут на успокаивающий укол, сделанный накануне. Ведь все знали, что Кушинг был очень нервным больным.
7
Нью-Йорк
Стоун неслышно, стараясь остаться незамеченным, приблизился к Шарлотте и Солу. Ему хотелось посмотреть на жену, услышать ее голос еще до того, как она заметит его.
Они разговаривали очень тихо, стоя в темной нише. Сол отрицательно тряс головой; Шарлотта что-то говорила ему, сияя улыбкой.
Она изменилась. Прическа была другая, волосы короче, но это ей шло. Она как будто немного постарела, вокруг глаз появились едва заметные морщинки, но они были видны только, когда она смеялась, и были очень милы. Она немного похудела и выглядела просто потрясающе. Чарли знал, что Шарлотта, если захочет, может быть не менее привлекательной, чем Грейс Келли, а в этот вечер его жена этого явно хотела.
Тут Чарли охватила ярость: он заметил, что Шарлотта не носит ни золотого обручального кольца, ни перстня с бриллиантом, подаренного им в день их помолвки. Его настолько смутил этот приступ злости, что он хотел уйти, так и не поговорив с ней.
Хотел… А вместо этого остался стоять на месте, смотреть на нее и слушать ее голос.
— Но откуда ты знаешь, что это русские? — спросила Шарлотта у Сола, встряхнув волосами.
Ответ Сола был едва слышен:
— Я этого не говорил.
— Но ты же подразумевал именно это?
Сол пожал плечами:
— Да, но…
Шарлотта настойчиво прошептала:
— Тогда, если в Кремле взорвалась бомба…
— Я не могу продолжать этот разговор.
— Но ты же только что признал, что ваши люди занимаются этим. А это значит, что я бы могла об этом написать.
— Тише, тише, Шарлотта, не дави на меня. Как насчет журналистской этики?
— К черту журналистскую этику.
Стоун улыбнулся и переступил с ноги на ногу.
Сол пробормотал:
— Шарлотта, я работаю в Лэнгли экспертом по СССР уже тридцать пять лет. Тридцать пять лет я изучаю Москву. Тридцать пять лет в Лэнгли. И за все эти тридцать пять лет я ни разу не мог бы с уверенностью сказать, что мы действительно знаем Россию.
— Это… тридцать пять и тридцать пять и тридцать пять… Это сто пять лет, — Шарлотта слегка сжала плечо Энсбэча. — Сол, ты гораздо моложе.
— Ты прелесть.
— Не волнуйся, Сол. Я не стану использовать эту информацию… Пока. Назовем это профессиональной вежливостью.
— Спасибо, детка. А если я когда-нибудь смогу… Эй, похоже у тебя тут появились поклонники.
Шарлотта медленно повернулась и увидела Чарли.
На ее лице за одну секунду отразился целый спектр чувств: удивление, любовь, печаль, гнев. Они промелькнули и сменились выражением спокойствия с легким оттенком вызова.
— Привет, Чарли.
— Привет, Шарлотта. Я надеюсь, ты не слишком удивлена, увидев меня здесь?
Она секунду помолчала с печальной улыбкой на губах и ответила:
— Я знала, что ты здесь будешь. Извините нас, Сол.
Сол кивнул и удалился, широко улыбаясь.
Они неловко постояли молча, затем Чарли обнял Шарлотту за плечи и спросил:
— Надо бы подсластить нашу встречу, а?
Он слегка наклонился и коснулся губами ее губ. Она едва ответила на его поцелуй.
— …Итак? — спросил Стоун.
— …Итак? — повторила она, смущенная и неловкая, как девочка во время первого свидания.
— Давно ты здесь?
— Что ты имеешь в виду: прием или страну?
— И то и другое.
— Сюда я только что пришла. А в Штатах я уже четыре или пять дней. Я ездила к родителям. А вчера приехала в Нью-Йорк и узнала о приеме.
— А ты вообще собиралась позвонить мне? — Чарли попытался улыбнуться, но упрек все же прозвучал в его голосе. Мужчины вокруг них обращали на Шарлотту внимание. Так было, впрочем, всегда и везде, где бы они не появлялись. Какой-то важный пожилой человек оглядывал ее своими масляными глазками, пока Стоун не бросил на него угрожающий взгляд собственника, тут же сопроводив его быстрой извиняющейся улыбкой.
Шарлотта вздохнула и потупила взгляд. Чарли никогда не видел ее в этом платье. Он подумал о том, что она, должно быть, купила его специально для этого приема. Сколько же у нее новых нарядов появилось за последний год и для каких случаев их приобретали?
— Да, я собиралась позвонить тебе, — наконец ответила она и взглянула на него. Щеки ее пылали.
— Хочешь что-нибудь выпить?
— Я теперь не пью спиртного… И кофе тоже.
— И кофе? Но раньше ты была настоящей кофеманкой.
— Была. А теперь нет. Я ненавижу растворимый кофе, а другого в Москве нет.
— Мне нравится твоя помада.
— Спасибо, — она выпятила губы на манер Мэрилин Монро. — Мне посоветовала ее купить Диана Сойер, — она издала быстрый детский смешок. — А ты все еще куришь? Я что-то не улавливаю запаха.
— Нет, я бросил.
— Правда? Давно?
— Уже не помню, — соврал он.
…«Когда ты уехала», — подумал Стоун.
Сразу после свадьбы они переехали в Нью-Йорк. Чарли поступил в аспирантуру факультета русистики Колумбийского университета, а Шарлотта сменила несколько работ. Жили они в ужасной и темной квартирке на Виллидж-стрит, но им было все равно. Когда Чарли получил диплом доктора философии, его пригласили работать на факультете в Джорджтауне, и им пришлось переехать в Вашингтон, от чего они оба отнюдь не были в восторге. Диссертация Чарли, посвященная проблемам власти в Кремле, сразу получила отличные отзывы, и он был признан одним из самых выдающихся советологов своего поколения. Шарлотта же не сделала к тому времени никакой сколько-нибудь значительной карьеры. Поэтому ей пришлось пойти работать машинисткой в одну из вашингтонских газет. Ей это не очень-то нравилось.
Затем Чарли сманили постоянной гарантированной работой в Кэмбридж, в технологический институт, и они опять переехали. И вот здесь Шарлотта начала делать настоящую карьеру. Она пошла работать машинисткой на местное телевидение, где проводила дни, перепечатывая телеграфные сообщения агентства новостей. Через несколько недель ее пригласили на место диктора-синоптика. Но она сразу отклонила это предложение, а через какое-то время стала репортером. Ее специальностью были самые низкопошибные репортажи, она сама называла их «Полицейские и трупы». Но Шарлотта очень быстро научилась работать: прорываться в самую гущу событий, снимать во время интервью так, чтобы это хорошо выглядело на экране, глядеть прямо в камеру, говорить убедительно и уверенно. Довольно часто она высказывала мечту когда-нибудь применить на деле свои знания русского языка, который она выучила еще в колледже и знала даже лучше, чем Чарли (он приписывал это ее польскому происхождению). Должно же это было когда-нибудь произойти. А пока она стала для начала очень хорошим репортером, а затем просто звездой репортерского искусства. Но так как она работала на телевидении, ее внешность и способность высказывать свои собственные взгляды привлекали всеобщее внимание. В те времена все были просто помешаны на Барбаре Уолтерс, Джессике Савитч, Диане Сойер. Все телестанции искали женщин-дикторов, а Шарлотта не только имела нужную внешность, но была еще большим авторитетом в своей области. Поэтому ее пригласили работать диктором в бостонской утренней шоу-программе «Утро», ужасно ранней, выходящей в эфир с 6 до 6.30.
