Збигнев Сафьян - Ничейная земля
А дело было простое: они хотели расправиться с Александром. В течение двух лет после майского переворота искали солидный для этого повод. И уж конечно, Комендант ничего не знал, так, по крайней мере, казалось Завише. Бегали, шпионили, следили за каждым шагом Александра, собирали доносы и сплетни. В это дело втянули главных шишек из «двойки»; им нужно было не просто что-то выдумать, а состряпать дело на славу, показательное, чтобы никто не мог придраться. Сначала думали так: бывший галицийский социалист, значит, связь с коммунистами. И еще одно — работая в интендантстве, как раз перед майскими событиями, он, видимо, крал, ведь иностранные фирмы, поставки, известно, как все это происходит… Конечно, это было бы лучше всего. Только ничего не получалось, никакого сенсационного обвинения пришить ему не удалось. И никто, кроме узкого круга посвященных, не знал, в чем причина охоты на Александра. Даже он, Завиша-Поддембский, хотя был близок с Александром и к тому же почти принадлежал к узкому кругу наиболее посвященных людей. (К этому «почти» нужно относиться со всей серьезностью, не исключая того, что более подходящим было бы другое слово, определяющее истинную дистанцию, которая отделяла Завишу от круга наиболее посвященных. При условии, конечно, что «круг наиболее посвященных» является постоянной, а не непрерывно меняющейся величиной, как бы все время находящейся в движении.) Возможно, тут был виноват сам Александр, который, как говорили, в майские дни вел себя довольно двусмысленно, возможно, всплыли какие-то старые легионерские дела, намекали на его связь с Загурским[19], а может, просто его поведение, психофизический облик, как говорил генерал Мох, то особое отличие, выражающееся хотя бы в том, что ни в ресторан, когда надо, он не шел, ни братства, дружбы кадровых офицеров по-настоящему не ценил и всегда совершенно не к месту выставлял свою собственную точку зрения, временами предупреждал. Завишу связывала с ним фронтовая дружба, дружба немного холодноватая, официальная, но все равно обязывающая к порядочности, дружба, предать которую невозможно. Иногда он заставал его у себя дома, когда возвращался вечером, занятого разговором с Басей; Завиша ничего тогда еще не подозревал, только никак не мог взять в толк, о чем такой человек, как Александр, может разговаривать с его женой.
Конечно, Бася была прекрасна: породистые длинные ноги, большие голубые глаза и золотые косы, которые так понравились Завише, когда он увидел ее впервые в полевом госпитале, ее, склонившуюся над его кроватью. «У вас, сестра, прекрасные косы», — сказал он тогда. Но о чем с ней мог говорить Александр! Ему самому трудно было с ним разговаривать. Ну вот хотя бы их разговор о посвященных.
«Это просто, — сказал Александр, — каждая религия стремится приукрасить действительность, переиначить ее, облагородить. Что-то нужно скрыть, что-то мистифицировать, некоторые факты не заметить. Но те, кто хочет править, должны видеть эту, в религиозных целях облагороженную действительность в ее суровом, истинном обличье… У кого на это хватает смелости, тот удостаивается посвящения. Он одновременно верит и знает. Понимаешь? Так жить — это большое искусство».
«Что наша служба имеет общего с религией?» — удивился Завиша, пожимая плечами. Они больше на эту тему не разговаривали, только много позже ротмистру стало казаться, что он начинает понимать то, о чем говорил его приятель. Завиша также не пытался выяснить у Александра, знает ли он настоящую причину травли, которая все больше усиливалась. Может, Александр и узнал, но все время делал вид, что ничего не видит и ничего не замечает.
После мая Поддембского перевели в «двойку», в сектор «Запад», поэтому он знал почти все, во всяком случае ему был хорошо известен механизм того, как ищут компрометирующие материалы. И когда начали довольно искусно сочинять довольно убедительную историю о связях Александра, может быть неумышленных, непроизвольных — они не стали слишком далеко забираться, — с французской разведкой, Завиша-Поддембский запротестовал. Это был прекрасный и по-настоящему благородный жест. Официальное заявление шефу — много лет они были с ним на «ты», — официальный дерзкий рапорт и как неизбежное следствие — просьба об увольнении. Он делал все это, ничего не говоря Александру (а, наверное, надо было, как показало будущее), для самого себя, так, во всяком случае, он неоднократно заявлял позже, чтобы подтвердить значение фронтового братства и офицерской чести. В неофициальной обстановке даже шеф признавал его правоту и крепко пожимал руку над столиком, заставленным бутылками. И вот этот прекрасный жест Рышарда Завиши-Поддембского, его последний офицерский жест, оказался не только ненужным, но просто смешным. И еще каким смешным! Завиша сжимал в руке пустой стакан, видел пальцы, проверяющие прочность хрупкого стекла, и ему казалось, что он, как в зеркале, видит свою забавно искривленную физиономию, опухшие влажные глазки, и создавалось такое впечатление, будто он, уланский ротмистр, плачет или с трудом сдерживается, чтобы не заплакать. А было так: Александр, как раз в то время, когда Завиша мужественно встал на его защиту, попросил уволить его в отставку (ему так посоветовали, а он не возражал), тут же эту отставку получил и уехал за границу. И не один. Вместе с ним исчезла Бася. Оставила только письмо, вежливое и пустое, в котором было написано, что она решила избежать последнего неприятного разговора, что их, собственно говоря, ничего не связывает, у них даже нет детей, что она рассчитывает на развод и просит ее простить, ибо она повинуется голосу сердца. И тогда оказалось, что ему ужасно ее не хватает, Бася значила для него гораздо больше, чем можно было представить, когда она ждала, сидела рядом за столом во время ужина и потом послушно шла в спальню. Хоть бы сбежала с кем-нибудь другим! Так нет, именно с Александром и именно тогда, когда он, смешной рогоносец, дурак, посмешище кафе и офицерских пьянок, паяц… Паяц!
И все же он не мог ее понять! Завиша вспоминал все — это было не так просто — и честно искал, особенно тогда, когда уже виднелось дно бутылки, в чем же он ошибся, где недосмотрел, в чем же причина ухода Баси. Скромной и тихой была эта девушка из Калушина, которую после недолгой учебы на курсах медсестер послали во фронтовой госпиталь. Через несколько месяцев, опираясь на его руку, она прошла под офицерскими саблями, выхваченными из ножен в тот момент, когда они выходили из костела. Завиша пытался вспомнить, о чем они говорили в ту ночь и о чем говорили в следующие ночи. Молчали? Он помнил свое первое позднее возвращение домой, он надеялся, что Бася уже спит, но она сидела в гостиной и вязала. Завиша открыл дверь и, слегка покачиваясь, остановился на пороге… «Прости, Бася». — «Ничего, ничего, — услышал он, — очень жаль, что тебе со мной скучно». А ведь не так уж часто он поздно возвращался домой! И никогда не забывал о жене, думал о ней, заботился, был с ней. Любил ли он ее? Да, конечно! Чего она ждала, чего ей не хватало? В спальне стоял секретер, в котором Бася хранила свои драгоценности; ящики она закрывала на ключ. Что там было? После ее побега Завиша ничего не нашел, только пепел на полу в кухне, значит, Бася жгла бумаги. Письма? Дневники? О чем она могла писать в дневниках?
Завиша жалел, что не знает. Жалел, что девушка, которая была обязана ему почти всем (кем она стала бы, если бы не он: женой лавочника, а в лучшем случае провинциального эскулапа), оказалась чужой, незнакомой и, главное, неверной. Бросить Рышарда Завишу-Поддембского! Он был поражен, унижен, ведь Бася предпочла ему другого. Разве он был хуже Александра! И к тому же он мог дать Басе все. В мире, к которому он безраздельно принадлежал, с ним считались гораздо больше, чем с Александром. «Принадлежал» — Завиша об этом думал в прошедшем времени, потому что вместе с отъездом или, скорее, с бессмысленным побегом Баси и Александра эти самые главные для него связи незаметно порвались.
Как будто бы они, самые близкие его коллеги и друзья, были виновны в его смехотворном последнем офицерском жесте! Ему не нужно было их сочувствие, вызывала отвращение их и его собственная растерянность, он даже не собирался признаваться в том, что совершил ошибку, защищая Александра. Он просто приходил домой и пил, сидя в кресле, в котором когда-то любила сидеть Бася.
Как легко остаться одиноким! Завиша даже не представлял, как это легко. Чего стоят фронтовая дружба и давние приятельские отношения, если человек выходит из обращения, отлетает на обочину, он перестал что-то значить, он уже никто, но из-за того, что «был кем-то», что существовал как «кто-то», он все равно подозрителен, может даже потенциально опасен, потому что могут возникнуть, хотя бы теоретически, определенные комбинации, персональные конфигурации, в результате которых он станет иным, необходимым. Учитывая эти обстоятельства, бывшего коллегу следует избегать, но осторожно, не порывать с ним и даже время от времени, не очень, правда, демонстративно, проявлять сердечность. Человек уходит, предположим, потому, что его бросила жена или он поссорился с начальником за партией покера, а на следующий день оказывается, что он руководствовался важными политическими мотивами, уже шепчутся, с кем он якшается, на какие левые и правые группировки посматривает и на что рассчитывает… Он сам ничего об этом не знает, пьянствуя в одиночестве, в пустой спальне, но вокруг все уже знают, и внезапно наступившая тишина в гостиной той квартиры, где частенько бывал, услужливость какого-то типа, которого он видит первый раз, предлагающего место возле себя на диване, улыбки, взгляды, крепкие рукопожатия, грубость вчерашнего приятеля — все это доказывает, что он стал совершенно другим, чужим и абсолютно самому себе непонятным! И пройдет много недель, прежде чем человек поймет что к чему, а как правило, когда он наконец по-настоящему внутренне убедится в том, что он стал тем, кем его сделали сразу же, на следующий день после отставки или еще перед отставкой, человек никогда не поверит, что это не он сам решил собственную судьбу.
