Хеннинг Манкелль - Неугомонный
За все это время Валландер не услышал ни словечка о том, что Хокан фон Энке занимался шпионажем в пользу США. Ни подозрений, ни слухов, ни версий, что именно это могло стать причиной происшедшего. Как-то раз он напрямик спросил Иттерберга, нет ли подобных вариантов. Иттерберг изобразил полное недоумение:
— Господи, да с какой стати ему быть американским шпионом?
— Я пытаюсь так и этак поворачивать случившееся. И точно так же, как Луизу могли заподозрить в шпионаже в пользу России, допустимо, пожалуй, помыслить и другую возможность.
— Думаю, такая информация просочилась бы и ко мне, если бы Полиция безопасности или военные заподозрили что-то подобное.
— Ну, это просто мысли вслух, — уклончиво сказал Валландер.
— Вам известно что-то, чего не знаю я? — вдруг спросил Иттерберг с неожиданной резкостью в голосе.
— Нет. Я знаю лишь то, что известно вам.
Именно тогда, после этого телефонного разговора, он начал писать. Собрал и упорядочил все свои мысли, все заметки, придумал целую систему клейких листков, которые развесил на стене в гостиной. Но каждый раз, когда заезжала Линда, с Хансом и Кларой или без них, он снимал листки со стены. Хотел записать свою повесть, не посвящая никого в эти занятия.
Начал с попытки ликвидировать разрозненные концы в своей корзинке. С некоторыми удалось разобраться легко. Не составило труда выяснить, что «USG Enterprises», обозначенные на двери Джорджа Толбота, было названием консалтингового агентства. И судя по всему, фирма была вполне достойная. А вот кто украдкой наведывался в его дом, он установить не сумел, как не сумел и выяснить, кто посещал «Никласгорден». Конечно, речь шла о людях, так или иначе пособничавших Хокану фон Энке. Но их цели так и остались для Валландера загадкой. Хотя скорее всего они искали то, что Валландер называл Книгой Сигне. Сейчас, когда он писал, эта Книга лежала рядом на столе. Но хранил он ее по-прежнему в Юссиной конуре.
Очень скоро ему стало ясно, чем он, собственно говоря, занят. Он писал о себе и своей жизни, точно так же, как и о Хокане фон Энке. Мысленно возвращаясь к всему тому, что слышал о холодной войне, о расхождениях шведских военных в оценке нейтралитета и политики неприсоединения или необходимости вступления в НАТО, он понял, как мало в общем-то знал о мире, в котором жил. Конечно, невозможно наверстать знания, которые не потрудился приобрести раньше. Теперь он мог узнать о тогдашнем мире лишь задним числом, в обратной перспективе. И мрачно спрашивал себя, уж не характерно ли это для всего его поколения. Нежелание интересоваться миром, в котором жил, политическими обстоятельствами, которые непрерывно менялись. Или его поколение расколото? На заинтересованных и равнодушных?
Теперь-то он понимал, что зачастую отец был куда лучше информирован о разных событиях, чем он сам. Это касалось не только эпизода с Таге Эрландером и его выступлением в мальмёском Народном парке. Ему вспомнился еще один случай в начале 1970-х, когда отец крепко выругал его за то, что он не ходил на выборы, состоявшиеся несколькими днями раньше. Валландер до сих пор помнил, в каком бешенстве был отец, как обозвал его «политическим лодырем», а потом швырнул в него кистью и прогнал с глаз долой. И он, конечно, ушел. В тот раз отец казался ему чудаком. С какой стати он должен интересоваться, из-за чего склочничают между собой шведские политики? Если ему что интересно, так это налоги пониже и заработок повыше, вот и все.
Часто, сидя за кухонным столом, он размышлял, были ли его ближайшие друзья такими же, как он сам. Политически равнодушными, занятыми лишь своими личными делами. В тех немногих случаях, когда он говорил о политике, все большей частью сводилось к нудной брани по адресу политиков, их идиотских выходок, и только, он никогда не задавался вопросом, каковы могут быть альтернативы.
Вообще-то нашелся лишь один короткий период, когда он всерьез задумывался о политических обстоятельствах в Швеции, в Европе и даже во всем мире. Случилось это без малого двадцать лет назад, в связи с жестоким убийством четы пожилых арендаторов в Ленарпе. Вскоре оказалось, что подозрения тянутся к нелегальным иммигрантам или беженцам, которые просят убежища. Валландер поневоле столкнулся с собственным взглядом на массовую иммиграцию в Швецию. И обнаружил, что под собственной его обычно миролюбивой и терпимой наружностью таятся темные, чуть ли не расистские убеждения. Это удивило его и испугало. Он их истребил, ныне от них нет и следа. Но после того расследования, которое странным образом завершилось на ярмарке в Кивике, где были схвачены двое убийц, он вернулся к своей политической вялости.
Несколько раз осенью он наведывался в истадскую библиотеку, брал книги по послевоенной шведской истории. Читал обо всех политических дискуссиях, которые велись в Швеции о том, нужно ли стране иметь атомное оружие и вступать в НАТО. Хотя отчасти эти дебаты велись, когда он уже повзрослел, он совершенно не помнил, как реагировал на выступления политиков. Жил вроде как в стеклянном пузыре.
Однажды он рассказал Линде, как начал пересматривать свою жизнь. Оказалось, не в пример ему, она интересуется политикой. Он удивился, ведь раньше не обращал на это внимания. Она ответила, что политическая сознательность человека внешне не проявляется.
— Ты хоть когда-нибудь задавал мне политические вопросы? — сказала она. — Зачем мне говорить с тобой о политике, если я знаю, что тебе это неинтересно?
— А что говорит Ханс?
— Он много знает о мире. Но мы не всегда думаем одинаково.
Мысленно Валландер часто задерживался именно на Хансе. Поздней осенью 2008-го, в середине октября, взволнованная Линда позвонила ему и сказала, что датская полиция устроила обыск в копенгагенской конторе Ханса. Несколько маклеров, прежде всего двое исландцев, стояли за неоправданным завышением стоимости акций, благодаря которому обеспечивали себе комиссионные и бонусы. Когда грянул финансовый кризис, пузырь лопнул. Некоторое время все сотрудники, в том числе и Ханс, находились под подозрением как возможные соучастники этой аферы. Только в марте Хансу сообщили, что все подозрения с него сняты. Ему пришлось очень тяжко, ведь вдобавок он еще и скорбел по умершему отцу. Несколько раз он приезжал к Валландеру, просил объяснить, что же, собственно, произошло. Валландер сказал все, что мог, но остерегался даже намекать, что в конечном счете крылось за этой историей.
Больше всего Валландер размышлял о том, как ему поступить, чтобы резюме его мыслей и опыта достигло людей. Может, послать его властям анонимно? Но кто примет его заметки всерьез? Кому захочется портить добрые шведско-американские отношения? Может статься, печать молчания, лежавшая на шпионской деятельности Хокана фон Энке, именно то, что требуется всем замешанным в этой истории?
Писать он начал в конце сентября и продолжал уже восемь месяцев с лишним. Нельзя, чтобы случившееся осталось шито-крыто. При одной мысли об этом в нем закипало возмущение.
Пока писал, он выполнял и свою повседневную работу. Всю осень корпел над двумя безнадежными расследованиями тяжких телесных повреждений. А в апреле 2009-го начал заниматься серией поджогов с убийствами в окрестностях Истада.
В этот период Валландера больше всего тревожили, разумеется, продолжающиеся внезапные провалы в памяти. Самый скверный случился в один из рождественских дней. Ночью выпал снег. Он оделся и вышел из дома расчистить въезд. А когда закончил, вдруг потерял представление, где находится. Даже Юсси не узнавал. Прошло довольно много времени, прежде чем он вновь осознал, на чьем дворе стоит. Конечно же он так и не сделал то, что следовало. Не ходил к врачу, потому что слишком боялся.
Пытался внушить себе, что чересчур много работает, сжигает себя. Но страх, что отключки памяти будут только усугубляться, никуда не уходил. Он боялся впасть в маразм, боялся, что у него развивается болезнь Альцгеймера.
Валландер лежал в постели. Воскресное утро, выходной. После полудня приедут Линда и Клара. Может, и Ханс тоже, если сумеет.
В шесть он встал, выпустил Юсси, приготовил завтрак. А затем до обеда работал со своими бумагами. Этим утром он впервые мельком подумал, что пишет своего рода завещание, подводит итог. Вот так сложилась его жизнь. Даже если он проживет еще десять-пятнадцать лет, вряд ли что-то очень изменится. Но, ощущая внутри какую-то гулкую пустоту, он спрашивал себя, чем будет заниматься, когда уйдет из полиции на пенсию. Он помнил разговоры с Нюбергом. Тот скоро уедет на север, в лесную глушь.
Ответ был только один — Клара. Ее присутствие всегда радовало его. Она будет рядом, когда все прочее кончится.
Как раз этим майским утром он поставил точку.
Всё, дальше некуда, сказать ему, кажется, больше нечего. Он начисто переписал все на компьютере, и теперь экземпляр распечатки лежал перед ним на столе. С трудом, слово за словом, он реконструировал историю о человеке, который обманывал его, внушая, что шпионкой была его жена. И сам я, подумалось ему, был частью этого повествования, а не только хронистом.
