Лучший исторический детектив – 2 - Балашов Александр

Вот он и крутился около нас, всё интересно ему было, что да как. Тут у меня и проснулись подозрения. Никто раньше ничем не интересовался, а тут все вопросы вокруг да около. А потом меня словно озарило: он же немец, а в портфеле там письма и документы на немецком! Но откуда он вообще про это узнал, что документы какие-то были?

В общем, решил я эту загадку прояснить. Не то любопытно, что остзейский барон свои какие-то фамильные письма разыскивает, а то, почему их этот американец в японский штаб привёз!

— А с чего ты решил, что он именно американец? Он паспорт при себе держал? — быстро возразил Савелий, глаза его блестели.

Николай рассмеялся слегка принуждённо:

— Ну Савка, ну писака! Не скроешься от тебя… Ты прав, я кроме портфеля, грешным делом, в карман к нему залез, да портмоне вытащил — сильно хотел узнать, что это за птица.

— И как, узнал? — Савелий откинулся на стул, довольно улыбаясь и крутя в руках рюмку с коньяком.

— Узнал, не узнал, — недовольно проворчал Николай, неодобрительно глядя на улыбающегося журналиста, — была там бумажка, по-английски писанная, что, мол, предъявитель сего, некий Джек Смит из Нью-Йорка, представитель какой-то там фирмы. Я ведь по-английски неплохо знаю, не то, что по-немецки!

— А там так и было — Джек Смит?

— Ну да. Я хорошо запомнил, мне ещё странным показалось, имя такое, хрестоматийное, что ли…

— Вот и я о том же. Наверное, ему эту бумажку перед выездом в Маньчжурию сделали. Как же, Джек Смит! Впрочем, это пока — побоку, ты лучше расскажи, что там дальше было!

— А дальше, Савка, всё плохо было, — помрачнел Николай, — как-то вечером, после винта с обычной сопутствующей выпивкой, мы в очередной раз трепались с фон Штальке, и опять про рейд вспомнили, и снова портфель этот упомянули. А Митя вдруг возьми и скажи: «Помню, мол, был такой портфель, я его недавно нашёл и спрятал, а где спрятал, никто кроме меня не знает!». Я, было, удивился, что он там видел, и где спрятал, а потом понял, что Митя просто выделывается перед этим фон Штальке, да и перед остальными офицерами. Он самым младшим был, мальчишка совсем, прапорщик [11], а этот — штабс-капитан, как и я, бравый офицер и всё такое. Ну, и выпили мы, как обычно. Нам-то ничего, хоть немедля в атаку, а Митеньку понесло. Начал руками размахивать, твердить, что прямо сейчас портфель этот достанет, а завтра господину полковнику предъявит. И действительно, куда-то отправился, пошумел немного, мы даже хотели за ним пойти, утихомирить да спать уложить: война ведь, хоть и не на передовой, но всё же…

Мы тоже вскоре разошлись, посмеиваясь над юным прапорщиком, и собираясь улечься спать. До сих пор не понимаю, что меня толкнуло свернуть туда, где была Митина палатка. Какая-то тревога царапала изнутри. Всплывали в памяти эти странные разговоры, постоянное напоминание о таинственном портфеле, явный интерес к нему фон Штальке и глупая Митина бравада.

К сожалению, тревога моя оказалась не напрасной. А хуже всего — я опоздал! В Митиной палатке всё было перевёрнуто вверх дном, а сам он убит — заколот штыком. Штабс-капитан фон Штальке исчез без следа. Наутро был получен приказ о начале контрнаступления, никто не стал ничего расследовать, всё списали на пьяную ссору.

Были отчаянные сражения, мы то бросались вперёд, то отступали. Много чего происходило там, в Маньчжурии — война, сам понимаешь. Потом были Мукден и Цусима, а летом наш полк попал в такую переделку, что до сих пор с дрожью вспоминаю. Там я и был ранен — шимоза [12], будь она неладна! Перед отправкой в госпиталь упаковал портфель в несколько слоёв бумаги и отдал на хранение своему ординарцу, Ивану Слепченко. Он тоже был ранен, но не так сильно, поэтому отправлялся прямо домой. Это преданный мне человек, очень надёжный — я как-то его, раненого, на себе вытащил, и он это помнил. Взял у него адрес и велел хорошенько хранить свёрток, не вскрывая и никому не показывая.

Воля твоя, но скрывает он в себе что-то необычное. Американец привёз его в японский штаб, русский офицер увёз оттуда. Тут же японцы обрушили все свои силы на маленький отряд, не занимавший никакого стратегически важного положения. Не затем ли, чтобы вновь завладеть им? Далее — остзейский немец убивает мальчишку-офицера, который намекает, что он якобы обладает этим портфелем. А в портфеле — какие-то непонятные немецкие письма, странные американские деньги и таинственная фигурка восточного божка!

— Да уж, прелюбопытная история, — Савелий приподнял свою рюмку, выпил и, слегка морщась, закусил долькой лимона, — и где же этот портфель, у твоего ординарца?

— Да, он написал мне, что спрятал его надёжно, ждёт, когда я за ним приеду.

— А далеко он обитает, этот Слепченко?

— В Крыму, в небольшом городке на побережье около Керчи…

— Ты уверен, что до него не доберутся? Наш барон, или ещё кто?

— Не думаю, Савка. Тут вот какое дело… — Николай достал из портмоне клочок бумаги, передал его другу, — три дня назад мне подбросили эту записку, почитай…

Савелий развернул бумажку, приблизил к глазам. Почерк был твёрдый, резкий, слегка угловатый. «Милостивый государь! Мы знаем, что Вы обладаете неким портфелем, содержимое которого безразлично для Вас, но весьма интересно нам. Если пожелаете расстаться с ним к нашей обоюдной пользе, мы готовы выплатить за его содержимое десять тысяч рублей. В случае согласия с нашим предложением, ждём Вас три дня, начиная с завтрашнего, в десять утра в кафе «Фанкони» для дальнейших переговоров. К Вам подойдут».

— Как видишь, они думают, что портфель у меня.

— Не обязательно, — быстро возразил Савелий, — они могут предлагать такие сделки тем из офицеров, кто имел отношение к этому налёту на японский штаб. Так ты хочешь, чтобы я помог расследовать тебе это любопытное дело?

— Не только хочу, Савка, но и прошу тебя об этом!

— Ладно, договорились. Тогда ты завтра с утра, на свежую голову, нарисуй мне всё, что ты там видел в этом портфеле — статуэтку, банкноты, и портреты тоже — всё что помнишь и считаешь важным. А я загляну к тебе ближе к вечеру, попробуем разобраться, что к чему!

Они выпили ещё по чашке кофею, посидели немного и разъехались по домам.

Глава 3. Одесса, июнь, 1907

Следующим вечером Савка заявился в номер к Николаю и сходу потребовал рисунки. Уважительно поцокал языком, разглядывая аккуратно выполненные, чёткие картинки.

— Талант! — вздохнул он, — Рембрандт!

На первом листочке красовалось несколько эскизов различных банкнот. И если мелкие номиналы были выполнены небрежно, скорее, как наброски, то тысячная купюра отличалась довольно-таки подробно выписанными деталями. Слева — в овальной рамке портрет бородатого военного в профиль, скорее всего, генерала. Находящиеся в середине указания номинала и страны, были нанесены более эскизно, очевидно, не так хорошо отложились в памяти. Почти всю обратную сторону занимали цифры: единица и три нуля, расписанные вертикальными волнистыми линиями.

Следующий лист был покрыт набросками каких-то цветов и рыцарских доспехов, а верхнюю его часть украшал портрет офицера: надменное, холёное, чуть вытянутое лицо, редкие волосы тщательно приглажены, под прямым, с горбинкой, носом — рыжеватые усы.

Третий лист содержал тщательно выполненные рисунки той самой статуэтки восточного божка, а также коробочки, в которой она находилась, скорее даже — шкатулки. Савелий полюбовался прекрасно выполненными изображениями, затем положил их на стол и спросил:

— Ну, с банкнотами и статуэткой всё понятно, офицер этот — явно фон Штальке, а вот что это за цветы и доспехи?

— Это рисунки, украшавшие листы, на которых были написаны письма — те, что я не смог разобрать.

— И что, они были на бумаге изначально, или тот, кто это писал, украшал текст рисунками, как Пушкин?