Джайлс Блант - Пучина боли
— На этих дисках ясно видно, что вы тщательно выбирали, какие именно чувства проецировать. Только негативные. Их самые темные мысли. И вы поощряли их. «Напишите мне предсмертную записку. Давайте с вами представим, что все это — на самом деле. Давайте облечем это в слова. Давайте сделаем реальный шаг к тому, чтобы сделать это по-настоящему. Подумайте, сколько хорошего может в результате получиться. Во-первых, отпустит боль. Во-вторых, с плеч ваших родных упадет тяжесть».
— Верно, во многих ситуациях это так. Вполне закономерное беспокойство.
— И вы следите, чтобы у них было под рукой большое количество таблеток, на случай, если они боятся крови или…
— Или чего? Изуродовать себя? Да, когда они прыгают вниз, лицевые кости ужасно повреждаются, не так ли?
Палец Кардинала теснее прижался к спусковому крючку «беретты».
— Или вы сажаете их на антидепрессант. А потом внезапно меняете его или прекращаете его выписывать. Превосходный способ довести человека до самого края.
— Детектив, если бы я возбуждал во всех своих пациентах суицидальные чувства, я бы лишился практики. Если бы я действительно делал так, чтобы больным становилось хуже, ко мне бы никто не возвращался.
— Они к вам и не возвращаются. Они умирают.
— Замечательно. Шерлок Холмс наконец раскрыл правду о депрессии. Страдающие депрессией убивают себя.
— Ваши — да. Им приходится, верно?
Белл поднял «люгер», и теперь дуло смотрело Кардиналу в лицо.
Кардинал, дернув стволом «беретты» вверх, установил ее в огневую позицию.
— Я бы мог сейчас вас убить, — сказал он, — и это было бы оправданное убийство. Мне бы даже не пришлось насчет него лгать.
— Ну так давайте, — проговорил Белл. Его рука с пистолетом подрагивала.
Кардинал, словно с большого расстояния, наблюдал, как в нем бушует ярость: это было как следить за лесным пожаром с вертолета.
— Я знаю, что вы хотите меня убить, — произнес Белл.
— И вы тоже хотите, чтобы я это сделал. Это называется «самоубийство с помощью полицейского». Поэтому вы все и затеяли, верно? Я читал в вашей книге, как ваши родители покончили с собой: наверное, это была неплохая причина начать изучать, как лечат от депрессии. А с другой стороны, это могло стать неплохой причиной для того, чтобы ненавидеть тех, у кого депрессия. И это может стать неплохой причиной для того, чтобы хотеть покончить с собой.
— Вы и это прочли у меня в книге. Так называемый «ген суицида».
— Вы долго хотели себя убить, но, в отличие от столь многих ваших пациентов, вы не могли этого сделать. Вы же как раз об этом писали в книге: некоторым людям необходимо быть рядом с теми, кто способен себя убить. Вам нужно, чтобы они делали это за вас. Вы начиняете их смертоносными личинками, двигаете ими, манипулируете ими, все время прикидываясь, будто им помогаете. Но на самом деле вы пытаетесь помочь самому себе. Вы пытаетесь осуществить то единственное самоубийство, которое всегда хотели совершить, да только у вас не хватало храбрости довести его до конца. Интересно, знали ли вы это еще тогда, когда только стали психиатром?
— Что у вас за плечами, детектив? Десять классов образования? И вы всерьез воображаете, будто вы в состоянии меня анализировать?
— Мне это и не надо. Вы можете сделать это сами. Иначе зачем было посвящать жизнь людям, которых вы явно ненавидите? Должен был в вас быть какой-то стержень, который позволял вам все эти годы оставаться заботливым и внимательным.
— Вы ничего не знаете о людях, которых я лечу. Это слизняки. Нытики. Они совершенно никчемны. Предельно эгоистичны. За всю свою жалкую жизнь они никогда ничего не сделали ни для кого, кроме себя. Человеческие отбросы.
— И что вы чувствуете по этому поводу, доктор? Это ваш любимый вопрос, правда? Что вы чувствуете, когда они наконец себя убивают? Эти нытики, эти человеческие отбросы. Должно быть, вам…
— Мне замечательно, — ответил Белл. — Ничто с этим не сравнится. Не могу вам это описать. Лучше, чем секс. Лучше, чем героин. Обожаю. Так что — почему бы вам меня не убить?
— А когда они не убивают себя сами, — продолжал Кардинал, — когда они оказываются слишком сильными, как Кэтрин…
— Я не виноват, что она не поняла. Она отчаянно жаждала себя убить, но она ни за что бы этого не признала. Сколько еще раз ее пришлось бы класть в больницу, прежде чем у нее наконец бы все сработало?
— Должно быть, это вас очень… расстраивает. Должно быть, это вас чрезвычайно… какое слово будет правильным?.. разочаровывает?
Лицо Белла являло собой воплощение презрения.
— Разъяряет?
Белл энергично покачал головой:
— Вы ничего обо мне не знаете. И никто не знает.
— В Манчестере знают. Или узнают, когда наконец начнут расследование.
— Вы так думаете?
— Я это знаю. А еще я знаю, что вы убили Кэтрин. Потому что, как вы сказали, она просто «этого не поняла». Не поняла, что ее психотерапевт хочет, чтобы она совершила самоубийство, и что, если она не поддастся, если она не станет сама отнимать у себя жизнь, вы не сможете с этим смириться, и вам придется убить ее самому.
— Вам нравится так думать, верно? Потому что, если она покончила с собой, кем тогда становитесь вы, а? Великий сыщик. Рыцарь в сияющих доспехах. Кем он станет, если не сумеет спасти собственную жену? Если она больше не может выносить жизнь с ним? Если она так бешено его ненавидит, что скорее зачеркнет остаток своей жизни, чем согласится провести его вместе с ним? Это невыносимо, не правда ли, детектив? Неудивительно, что вам приходится верить, будто это я ее убил.
— Я не говорил, что я в это верю, — заметил Кардинал. — Я сказал, что я это знаю.
Он поднял крошечный пакетик.
— Что бы это такое могло быть?
— Это карта памяти, доктор. Из фотоаппарата Кэтрин.
— И какое мне может быть до нее дело?
— Она сфотографировала вас, когда вы вышли на крышу. Она всегда так делала — снимала всех, кто окажется рядом, когда она фотографирует. Она снимала всех. Она в общем-то была человек застенчивый. Камера была для нее своего рода защитой. Вы знали, что она вас сфотографировала, вот почему вы забрали ее фотоаппарат с собой, когда ушли. Вы спустились к тому месту, куда она упала, и взяли его. Как я понимаю, в тот момент вы были в таком возбуждении, что не осознали: аппарат разбился, и карта памяти из него вылетела. Наверное, вы были ужасно разочарованы, когда пришли домой и обнаружили, что фотоаппарат пуст. Я бы с наслаждением посмотрел на вас в этот момент. Лучше всякого героина, бесспорно. Что ж, я увидел, что на этой карте памяти, а ваша жизнь в общем-то закончилась.
— У нее был маниакально-депрессивный психоз, детектив. Уже не одно десятилетие. Сколько у нее было госпитализаций, в общей сложности? Дюжина? Двадцать?
— Я не считал.
— Она бы все равно рано или поздно себя убила.
— Значит, вот что вы себе твердите? Вот как вы помогаете себе уснуть ночью?
— Ну и давайте. Застрелите меня.
— Вы этого хотите?
— Давайте. Я не боюсь.
— Извините, доктор. Больше никто не будет делать это за вас. Сейчас вам придется сделать это самому.
Кардинал опустил пистолет; теперь дуло смотрело в пол.
Рука Белла, державшая оружие, затряслась сильнее.
— Я убью вас, — произнес он. — Вы знаете, что я могу это сделать.
— Я не из тех, кого вам хочется убить, доктор. Я не из числа ваших пациентов. Не из ваших нытиков, как вы их столь сострадательно называете. Если вы меня убьете, это не прекратит ваши страдания.
Дернув локтем с какой-то марионеточной внезапностью, Белл косо направил «люгер» в собственный висок.
— Все эти годы, — проговорил Кардинал, — вы по-настоящему хотели именно этого, верно?
Бисерины пота выступили у Белла на лбу. Он зажмурился. Одинокая слеза покатилась по его щеке и затерялась в бороде.
— Давайте. Вы же не хотите провести остаток жизни в тюрьме, правда?
Пистолет и державшая его рука дрожали. Все тело Белла сотрясалось. Пот градом катился по его багровеющему лицу.
— Вы не можете этого сделать, а?
Белл застонал, из его кустистой бороды донесся всхлип. «Люгер» свалился на пол и запрыгал вниз по лестнице. Кардинал подобрал его.
— Думаю, мы сегодня неплохо потрудились, доктор. Я бы сказал, что мы добрались до самых истоков вашей проблемы. Теперь вас ждет пара десятков лет в Кингстоне, и вы сможете хорошенько над ней поработать.
52
Проходят дни, и поздняя осень незаметно превращается в зиму. Сейчас середина ноября, и с деревьев уже опали все листья до единого. Каждый ствол закупорен, каждая ветвь, видимая на фоне туч, черна и гола. Опавшие листья собрались по обочинам дорог и в кюветах, на ступеньках перед домами и вокруг ворот гаражей. На плоских крышах, на машинах и карнизах. Прошли дожди, и теперь газоны больше не покрыты рыхлыми многоцветными слоями. Теперь листья распластаны плоскими мозаичными коллажами — на тротуарах, на подъездных аллеях и даже в колеях, оставляемых наземными транспортными средствами города Алгонкин-Бей.
