Элизабет Джордж - ПРЕДАТЕЛЬ ПАМЯТИ
— Спасибо, — сказал он.
Уэбберли знал, почему она это делает. Жена приносит ему чай по той же самой причине, по которой отправится на кухню в тот же миг, как он встанет с кровати, и начнет готовить ему обильный и питательный завтрак. Это единственный способ, которым она могла извиниться перед мужем за то, что не сумела сдержать свое слово, данное двадцать четыре часа назад. Ее план поработать в саду закончился ничем. Даже под защитой ограды, обегающей их владения по периметру, она не чувствовала себя в безопасности и поэтому не решилась выйти из дома. Возможно, она пыталась: взялась за ручку двери («Я смогу»), приоткрыла дверь на полдюйма («Да, и это у меня получилось»), почувствовала на щеках дуновение ветра («Мне нечего бояться») и даже притронулась к косяку, но тут паника победила ее. Дальше она не продвинулась, и Уэбберли знал это наверняка, потому что — Господи, прости его безумие — он проверил ее резиновые сапоги, зубцы грабель, садовый инструмент и даже мусорные пакеты в поисках доказательства того, что она выходила на улицу, сделала что-то, подобрала с земли желтый лист, одержала первую маленькую победу над своими иррациональными страхами.
Он одним махом допил чай и рывком поднялся с постели. Пижама липла к телу, от нее пахло потом. Уэбберли чувствовал слабость во всем теле, странную неуверенность, как будто переболел долгой тяжелой болезнью и только-только начал выздоравливать.
Фрэнсис сказала:
— Я пойду приготовлю тебе хороший завтрак, Малькольм Уэбберли. Сегодня никаких кукурузных хлопьев.
— Мне надо принять душ, — сказал он в ответ.
— Чудесно. Значит, у меня будет достаточно времени.
Она направилась к двери.
— Фрэн, — остановил он жену и, когда она обернулась, ожидая продолжения, сказал: — Ничего этого не нужно.
— Не нужно?
Фрэнсис склонила голову набок. Она уже причесала свои рыжие волосы (окрашенные средством, которое муж покупал по ее просьбе каждый месяц и которым она пользовалась, чтобы цвет ее волос стал таким же, как у их дочери, чего никогда не получалось) и надела розовый халат, застегнув его на все пуговицы и аккуратно подпоясавшись.
— Правда, — повторил он, — ты не должна…
Что не должна? Произнесенные вслух, эти слова не приблизят ни одного из них к желанной цели.
— Не должна так нянчиться со мной. Я вполне обойдусь хлопьями.
Она улыбнулась.
— Конечно, обойдешься, дорогой. Но хотя бы время от времени надо питаться полноценно. У тебя будет время поесть?
— Еще надо выгулять пса.
«Я погуляю с ним, Малькольм». Но такого заявления она сделать не могла. Только не после вчерашнего намерения поработать в саду. Два поражения подряд станут травмой, нанести себе которую она не рискнет. Уэбберли это понимал. Весь ужас состоял в том, что он всегда и все понимал. Поэтому он не удивился, когда она сказала:
— Ну посмотрим, как у тебя будет со временем. Думаю, хватит на все. А если нет, то придется Альфи сократить прогулку. Сходите до угла и обратно. Ничего с ним не станется.
Фрэнсис пересекла комнату, нежно поцеловала мужа и вышла. Через минуту он услышал, как она начала хлопотать на кухне. Она запела.
Уэбберли прошлепал по коридору в ванную. Там пахло плесенью — от бетонного бордюра вокруг ванны, который давно следовало почистить, и от пластиковой занавески, которую давно следовало сменить на новую. Уэбберли распахнул окно настежь и встал перед ним, вдыхая полной грудью напоенный влагой утренний воздух. Это был тяжелый, туберкулезный воздух, обещающий приближение долгой, холодной, мокрой и серой зимы. Уэбберли подумалось об Испании, Италии, Греции, о раскиданных по планете залитых солнцем местах, которые он никогда не увидит.
Он разом отбросил от себя солнечные видения, отвернулся от окна и скинул пижаму. На полную мощность открыл кран горячей воды, так что над ванной поднялось облако пара — совсем как надежды оптимиста; потом добавил холодной воды, чтобы температура стала терпимой, шагнул под душ и начал энергично намыливаться.
Уэбберли вспомнил разумные слова дочери о том, что он должен был заставить Фрэнсис снова ходить к психиатру. Он спрашивал себя, какой вред в том, чтобы хотя бы просто предложить это жене. Вот уже два года он не упоминал о ее болезни. Так насколько непростительным будет после двадцати пяти лет совместной жизни высказать предположение, что в скором времени перед ними откроются новые возможности и что для того, чтобы воспользоваться этими возможностями, Фрэнсис стоит подумать, как наилучшим образом подойти к решению ее проблемы? «Мы могли бы путешествовать, Фрэнни, — сказал бы он ей. — Только подумай: мы можем снова увидеть Испанию. Подумай об Италии. Или о Крите. Да что там, мы можем вообще продать дом и переехать в деревню, как мечтали, помнишь?»
Ее губы сложатся в улыбку, но в глазах вспыхнет паника. «Что ты, Малькольм», — только и скажет она, а пальцами ухватится за край фартука, за пояс розового халата, за воротник блузки. «Что ты, Малькольм», — скажет она.
Возможно, увидев, что он говорит очень серьезно, она предпримет еще одну попытку. Но она уже делала такую попытку два года назад, и наверняка все закончится тем же, что и в прошлый раз: страхом, слезами, телефонными звонками посторонних людей в службу спасения, приездом полиции и «скорой помощи» в супермаркет, куда она поехала на такси, чтобы доказать, что она может это сделать, дорогой… А потом будет больница, курс седативных препаратов и последующий возврат всех ее страхов, только в более сильной форме. Она заставила себя покинуть стены дома, чтобы сделать ему приятное. Тогда ничего не вышло. Не выйдет и сейчас.
«Она должна хотеть выздороветь, — объяснял ему психиатр. — Без желания не возникнет внутренняя потребность. А без внутренней потребности излечение невозможно».
И так оно и шло, год за годом. Мир вокруг них продолжал существовать, а ее личный мир усыхал. Его же мир был неразрывно связан с ее миром, и иногда Уэбберли казалось, что он задохнется в этой тесноте.
Он долго плескался под душем. Помыл редеющие волосы. Закончив, он вышел из-за занавески в промозглый холод ванной комнаты, где по-прежнему было раскрыто окно, через которое в дом проникали последние минуты утреннего воздуха.
Спустившись вниз, Уэбберли обнаружил, что Фрэнсис выполняет свое обещание. На столе все было подготовлено для завтрака, в кухне плавали ароматы жареной свинины, у плиты сидел Альфи и с вожделением следил за тем, как Фрэнсис снимает со сковороды ломтики бекона. Стол, однако, был накрыт только на одну персону.
— Ты не будешь завтракать? — спросил Уэбберли жену.
— Я живу, чтобы служить тебе. — Она указала на сковородку. — Одно твое слово, и я приступлю к яйцам. Когда ты будешь к ним готов. В любом виде, каком только захочешь. Все как ты захочешь.
— Ты серьезно, Фрэн?
Он сел на свое обычное место за столом.
— Омлет, глазунья, яйцо-пашот, — провозгласила она. — Или даже с пряностями, если пожелаешь.
— Если пожелаю, — повторил он.
Есть ему не хотелось, но он быстро побросал еду в рот. Он жевал и глотал, не ощущая вкуса. Только кислота апельсинового сока проделала путь от его языка до мозга.
Фрэнсис безостановочно щебетала. Что он думает о весе Рэнди? Ей было бы крайне неприятно говорить об этом с дочерью, но не кажется ли ему, что она чуть полновата для девушки своего возраста? А как насчет ее недавней затеи — отправиться на год в Турцию? Не куда-нибудь, а в Турцию. Она вечно придумывает то одно, то другое, и не стоит принимать близко к сердцу проект, который так и останется проектом, но девушка ее возраста, в одиночку, в Турцию… Это неразумно, небезопасно, нехорошо, Малькольм. В прошлом месяце она говорила о том, чтобы поехать в Австралию, что тоже не подарок… в такую даль от дома, от семьи. Но это? Нет. Нужно отговорить ее. А Хелен Линли, как прелестно она выглядела на их юбилее, правда? Она принадлежит к тем женщинам, которые могут носить все. Само собой, дело и в том, сколько стоит ее одежда. Покупай все французское, и будешь выглядеть как… как графиня, одним словом. А Хелен может позволить себе покупать все французское, Малькольм, никто ведь не следит за тем, у кого она одевается. Не то что наша бедная старушка королева, она-то, если судить по ее виду, вынуждена одеваться у какого-то местного драпировщика. Одежда так много значит для женщины, правда?
Болтовня, болтовня, болтовня. Она заполняла молчание, которое в ином случае могло спровоцировать разговор, слишком болезненный для обоих. И кроме того, она маскировала отсутствие теплоты и близости, создавала образ любящей супружеской пары за совместным завтраком.
Уэбберли резко отодвинул стул. Проведя салфеткой по губам, он скомандовал:
— Альфи, вставай! Идем гулять.
По дороге он схватил с крючка поводок, протащил заспанного Альфи через гостиную и вышел на улицу.
