Александр Шкляревский - Рассказ судебного следователя
С сильною грустью и Настенька расставалась с Гарницким; просьбу его она исполнила. Сев в карету, чтоб ехать домой, она почувствовала, что будто она лишилась чего-то близкого, родного… Дорогой она прочла письмо Гарницкого — это было обыкновенное юношеское послание. В конце письма молодой человек уведомлял ее о переданном уже лично, что он завтра, в семь часов, с утренним поездом, едет в Петербург, и умолял доставить ему счастие видеть ее еще раз сегодня. Он просил, чтоб она проехала по той улице, где он жил, и бросила ему, на память о счастливых минутах, проведенных с нею, какую-нибудь, хоть ничтожную, вещь, которую он будет хранить…
Дома Настеньку ожидала развязка семейной обстановки.
— Барыня, — предупредила ее выскочившая встретить на лестнице горничная Даша, вполне преданная ей и с которой она была дружна, что заставляло негодовать Пыльнева и упрекать этим жену, — вас спрашивает барин. Что-то странный он. Расспрашивал все меня и другую прислугу, где вы бываете, часто ли и куда выезжаете из дому? Глядите, не имеет ли он чего против вас?
Вся трепещущая, едва держась на ногах, Настенька вошла в свой дом. На пороге залы ожидал ее муж с грозным выражением лица.
— А! Насилу-то! Долго! Идите за мною. И он направил шаги свои к ее спальне.
Чтоб объяснить предыдущую сцену, я должна сказать несколько слов о Гарницком. Он — добрый, не злой человек, но немножко фат. Видно, печальный жребий Настеньки встречаться и сходиться с людьми этого подбора. Может быть, и потому, что их на Руси такое множество? Он не лгал, не хвастал пред другими о своих отношениях к моей сестре, но беспрестанно говорил о ней, защищал ее против сплетней о жизни ее в Петербурге и был так нескромен, что проговорился о своих свиданиях с нею.
Гарницкий вращался и в высшем губернском кругу. Энтузиазм его был подмечен, нескромность услышана. И вот по городу пошла сплетня, дошедшая до ушей ревнивого мужа.
— Где ты была? — спросил Пыльнев сестру, затворяя за нею дверь в спальне.
— Я ездила кататься, — отвечала она, дрожа.
— Кататься? Скажи прямее: на свидание, мол, с предметом своей страсти… Отвечай мне, когда и как ты познакомилась с этим молокососом? Как его?
Произошла сцена, кончившаяся побоями…
Настенька очнулась, когда она уже лежала в постели; около нее суетилась вся заплаканная Даша. В спальне стемнело.
— О чем ты плачешь, Даша? Полно! — заметила сестра.
— Да как же, барыня, мне не плакать? Ведь я все слышала! Тиран эдакой, бесстыжий! Благо бы кто другой, а то сам что делает? Все сердце кровью у меня обливается, глядючи на вашу жизнь… Ну что вы живете, не видя ни света, ни радости? Что это за жизнь? Хуже всякого затвора… Я бы от такого житья на край света сбежала… Бросьте его, Настасья Ивановна, милая! Заест он вашу жизнь, вспомните мое слово.
— Ах, оставь, Даша… Не говори мне о нем. «Бежать? — спросила она саму себя и задумалась. — Бежать! Отчего же, в самом деле, не бежать! Разве этого не делают многие?» Известно, что в тяжкие минуты жизни иногда одного намека достаточно, чтоб решиться на что-нибудь важное, на такой шаг, который перевертывает всю жизнь вверх дном… Бежать, но как? Не научит ли Даша? Между нею и Дашей были почти приятельские отношения, и потому немудрено, что две женщины, одна грубо оскорбленная, другая ей сочувствующая, договорились до откровенности: Настенька рассказала о своих отношениях к Гарницкому и о том, что он едет завтра. У Даши оказались какие-то свои счеты с Пыльневым. Бог их знает… Дело кончилось только тем, что в седьмом часу утра Даша взяла несколько узелков и вышла из дома одна уложить их в пролетку поджидавшего за углом знакомого извозчика. Затем она возвратилась за сестрой и увлекла ее. Полумертвая, едва дыша от страха, с сильным биением сердца и с той грустью, какую ощущает преступник, выходя из места заключения, Настенька переступила, с испугом оглядываясь, порог своего дома… Чтоб муж не мог скоро отыскать ее, она нарядилась, по совету своей подруги, в ее ситцевое платье, а на лицо накинула плотную черную вуаль; причем до самой Москвы, чтоб избежать знакомых, она решилась ехать в вагоне третьего класса.
На крыльце вокзала молодых женщин встретил Гарницкий и узнал Настеньку только по Даше.
Сколько перенесла бедная сестра разных мук, опасений, страхов, лихорадочной дрожи в первые моменты своего выхода из дома до третьего звонка и свистка локомотива, а потом и во всю дорогу при каждой остановке на станциях, пока добралась до Петербурга, а в особенности до Москвы, — это я вам и рассказать не сумею! Ей повсюду слышались за собой погоня, расспросы о ней, голос мужа… Всякий вход в вагон кондуктора повергал ее в трепет. Гарницкий говорил, что он и не думал довезти ее сюда живою. Приехав в Петербург, Настенька прямо слегла в постель и пролежала более месяца в страшной горячке. Даже о приезде своем она не успела нас уведомить, и мы узнали о нем и о ее размолвке с мужем только по письму его.
Отчего Пыльнев не вызвал на дуэль Гарницкого, что отчасти в его характере, и почему он оставил без преследования бегство жены — это осталось загадкой. Я объясняю ее себе все тем же его мелким самолюбием и фатовством. Судя по письму Пыльнева, первою мыслью его по совершении зверского поступка с женою было — проучить Гарницкого. Но когда он прочел его послание и убедился, что жена его была не только не преступна пред ним, но между молодыми людьми не было и любовных объяснений, — он поуспокоился. Дуэль с мальчишкою показалась ему в другом свете. Притом Гарницкий наутро выехал, следовательно, легко было распустить молву, что он убежал от него, Пыльнева, струсил… Дальнейшие объяснения с женою также делались лишними: более «расправляться» с нею было не за что, а за прошлое он не сознавал за собой вины, считая себя достаточно оскорбленным ею. Поэтому ни в день происшествия, ни в следующий, в который он, впрочем, уехал из дому с утра, он не спрашивал о ней и узнал о ее бегстве только чрез сутки. Даша храбро отстаивала свою барыню, отзываясь незнанием и неведением, и скрыла время действительного ее побега из дома. Но она передала записку Настеньки без означения числа об отъезде ее в Москву и в Петербург. Пыльнев разразился страшными проклятиями, накричал, нашумел, взбудоражил дом и решился было послать к московскому обер-полицмейстеру телеграмму о задержании жены; но, приехав в телеграф, посовестился знакомого начальника станции и затруднился сочинением телеграммы. «Поеду сам…» — решил он, но и этого не сделал, потому что в тот вечер был бал у губернского предводителя дворянства. Поступок Настеньки оскорбил его до глубины души: «Как, я — я — и брошен женою? И об этом узнает свет?!» Вывести Пыльнева из такого положения могла одна ложь, и он прибегнул к ней: домашней своей прислуге он приказал молчать о том, каким образом его оставила жена, а сам, приняв веселую физиономию, явясь на бал, распустил слух, что он предоставил жене полную свободу и отпустил ее в Петербург. Между прочим, Пыльнев не упустил здесь случая порисоваться собою и тем терпением, с которым он около пяти лет прожил с такою тупою и неразвитою личностью, как моя сестра. Отсутствию из губернского города Настеньки порадовались очень многие, а пожалела только Даша, да щемило Пыльнева уязвленное себялюбие… Чтоб замаскировать свою роль получше и показать полное равнодушие к жене, Пыльнев сейчас же сошелся с примадонной провинциального театра; он перевел ее в свой дом, а жене своей выслал, на мое имя, документ о свободном от него проживании во всех городах и местечках Российской империи и ломбардный билет[14] в пять тысяч. Настенька документ приняла, а деньги отослала к нему обратно.
Жизнь сестры в Петербурге была несложна. Квартировать у нас она не захотела и нанимала себе отдельную квартирку. От меня деньги принимала очень редко, говоря, что у нее они есть. Это меня беспокоило: откуда у нее деньги? Я несколько раз спрашивала ее об этом — она или отмалчивалась, или начинала шутить. Шутки ее были иногда очень злы… странны… Она составила себе какое-то особенное понятие об обязанностях женщины и ее отношениях к мужчинам… Очень странные понятия… Одно меня успокаивало: ее посещали Зарубин и Гарницкий. Она ходила в клинику изучать акушерство. Так жила она до самой своей смерти. Вот все, что я знаю, господин следователь, — окончила Ластова.
— Более вы положительно не имеете никаких сведений? — спросил я ее.
— Н-н-нет… Это уже относится к области сплетен.
— Однако они очень важны при уголовных расследованиях, — заметил я.
— Так, — сказала, конфузясь, Ластова, — я слышала об ее интимных отношениях к Гарницкому. Положим, это естественно в ее положении, но… я не знаю, правда ли это. Еще носился слух, будто сестра посещала вечера Марцинкевича, «Эльдорадо», «Гран-плезира»[15] и тому подобные. Этот слух, к несчастию, кажется, справедлив. Я из-за него, — продолжала Ластова, воодушевляясь, — исстрадалась вся. Я просила, плакала, умоляла сестру не бывать там — она или отмалчивалась, или опять начинала шутить… ужасно шутить. Я говорила мужу, Зарубину, но последний пропускал это мимо ушей, а муж беспокоился не меньше моего. Не говоря уже обо всем прочем, это поведение сестры могло набросить тень на меня…
