Хьелль Даль - Человек в витрине
— Кажется, я сошел с ума, — сказал он.
— Лунное затмение, — еле слышно ответила она.
— Да? — Он притянул ее к себе и уткнулся подбородком в ее круглое плечо.
— У тебя мягкая борода, — сказала она. — Никогда бы не поверила, что борода может быть такой мягкой.
Он прошептал:
— А я еще никогда не видел лунного затмения.
— Может быть, такого четкого больше никогда и не увидишь, — ответила Анна. — Сегодня очень необычная ночь… Полное лунное затмение!
Он сжал ее руку.
— На самом деле сегодня я должна была поехать на озеро Трюванн, чтобы наблюдать затмение в телескоп, — призналась Анна. — Мы договорились встретиться там с университетскими друзьями.
— На встречах с университетскими друзьями ты наблюдаешь затмения?
— В числе прочего я изучала и астрономию.
— Если хочешь, поедем туда на такси.
— Мне отлично все видно и отсюда.
Они лежали, тесно прижавшись друг к другу в позе ложки. Анна поджала ноги и вздохнула — совсем как довольная кошка, подумал Фрёлик, вдыхая аромат ее волос и глядя на небо. За светло-розовой промокашкой по-прежнему виднелся крошечный полумесяц. Ему показалось, что он, как и она, должен говорить шепотом. Он спросил:
— На Луну падает тень Земли, да? Почему она красная, а не черная?
— Солнечный свет проходит через земную атмосферу, которая отфильтровывает почти всю синюю часть спектра. Остается красный.
— Как интересно!
— Сейчас на озере Трюванн собралось несколько тысяч человек. О затмении наверняка рассказывают по телевизору. Люди по всей Норвегии тепло одеваются, выходят на улицу и смотрят в небо. Когда происходят такие события, чувствуешь себя совсем маленькой…
— Ничего удивительного, — ответил он. — Тень Земли, надо же! Солнце светит на Землю, а тень закрывает Луну. Такое не каждый день увидишь.
— Рука Божья, — прошептала она, прижимаясь щекой к его руке.
Глава 41
ДАМЫ РАЗГОВАРИВАЮТ
Инспектор Гунарстранна снова поехал в Хаслум, в район ухоженных домиков, в одном из которых жил Эммануэль Фольке-Есперсен. На сей раз он не предупредил заранее о своем приезде. Поэтому, когда он позвонил в дверь, ему открыли не сразу. В ожидании инспектор смотрел в сизовато-синее небо, предвещавшее еще один морозный день. Он глубоко вздохнул. Наконец в прихожей послышались тяжелые шаги пожилого человека.
— Снова вы! — удивился Эммануэль Фольке-Есперсен, распахнув дверь. — Неужели еще не надоело?
Он повернулся и с трудом зашагал назад. Тяжело дыша, остановился на пороге гостиной и стал ждать, пока незваный гость снимет калоши. Эммануэль с трудом опустился в мягкое кресло и огляделся.
— Кофе нет, — буркнул он. — И печенья нет… — Он взял с журнального стола пульт. — Придется ограничиться Шубертом.
— Как они познакомились? — спросил Гунарстранна, когда по комнате поплыли первые сладкие звуки скрипок. — Вы знаете?
— Кто? — спросил Эммануэль.
— Амалье и ее муж, Клаус Фромм.
Есперсен вскинул руки вверх:
— Боже мой, и как вам не надоест! — Он глубоко вздохнул. — Да, верно, его звали Клаус Фромм. А Амалье…
— Мне неприятно, что вы утаили такие важные сведения, — сурово перебил его Гунарстранна.
Эммануэль покачал головой:
— Утаил? Ну нет. О Фромме мне почти ничего не известно. И его имя совершенно выпало у меня из головы. Об Амалье я знаю немногим больше. Рейдар был влюблен в нее со школы… — Он взял пульт и убавил громкость. — Рейдар и Амалье были неразлучны с ранней юности. Они были ровесниками. И жили недалеко друг от друга — в районе Сент-Хансхёуген. Мы с Арвидом и Рейдаром жили на Гейтмюрсвейен, в доме над магазином, недалеко от больницы. Семья Амалье жила на квартал ближе к университетской клинике. И они стали любовниками. — Эммануэль всплеснул руками. — В наши дни такое тоже случалось. Только, по-моему, тогда слово «любовники» не употребляли. Да, времена меняются… Могу лишь сказать, что с Амалье Рейдар проводил гораздо больше времени, чем с друзьями. Амалье стала первой любовью Рейдара. Они были неразлучны. Их тянуло друг к другу как намагниченных, и они ничего не могли с собой поделать. — Эммануэль скрестил руки на животе, откинул голову на спинку кресла и продолжил: — Когда вы в прошлый раз уходили, я все гадал, стоит ли сказать вам то, что я говорю сейчас. Я решил подождать и посмотреть, на что вы способны. Мне было интересно, удастся ли вам выяснить, как звали ее мужа. Короче говоря, если то, что я собираюсь вам рассказать, важно для следствия, вначале докажите… Хотя, наверное, доказать что-то невозможно. Тем не менее я убедился, что вы не лишены способностей. Так вот, с историей замужества Амалье я вам почти ничем помочь не могу. Зато как она познакомилась с будущим мужем, я помню. У семьи Амалье были связи в Германии. Может быть, там учился ее отец, а может, там жили дальние родственники — понятия не имею. Наша семья всегда ездила летом в Хьёме. Амалье с родными ездила в Германию. Со своим будущим мужем она тоже познакомилась летом — либо в тридцать восьмом, либо в тридцать девятом. Он был гораздо старше, чем она. Наверное, Фромм мог предложить ей больше, чем Рейдар. В общем, после того лета у Амалье и Рейдара все разладилось. Она все ему рассказала. Вы только представьте себе: их по-прежнему влекло друг к другу, но она стала невестой иностранца.
— Клауса Фромма?
— Конечно. Любовь Амалье к Фромму здорово портила жизнь моему брату.
Гунарстранна поморщился от досады:
— И вы молчали?!
Эммануэль снисходительно усмехнулся и продолжал:
— Когда она вернулась после летних каникул… наверное, все-таки шел тридцать восьмой год… так вот, самое ужасное, что Амалье и Рейдар все равно продолжали встречаться. Она никак не могла освободиться, хотя и понимала, что прежнего уже не вернешь. Она ведь даже носила кольцо, подаренное женихом-немцем… Представляете? В общем, я даже не знаю, что сказать. Их тянуло друг к другу, но их влечение их погубило. Вместо двоих их теперь стало трое.
— Эта дамочка предала вашего брата и нашла себе в Германии другого жениха, за которого потом и вышла замуж. А ваш брат рисковал жизнью, сражаясь с немцами!
— В жизни еще и не такое бывает, — дипломатично ответил Эммануэль.
— Непостижимо!
— Моцарт умер нищим. Инспектор, в жизни много непостижимого.
— Тем не менее кое-что вполне поддается объяснению.
— Что, например?
— Вчера я попросил своего сотрудника посмотреть бумаги на улице Бертрана Нарвесена. Он нашел там странный документ. Это счет, выписанный в тысяча девятьсот пятьдесят третьем году. Счет выписан одной газете в Буэнос-Айресе и адресован господину по имени Клаус Фромм.
Эммануэль нахмурился:
— Ну и что тут непонятного?
Инспектор глубоко вздохнул:
— У меня в голове не укладывается, как ваш брат мог после войны вести дела с мужем Амалье!
Эммануэль тяжело дышал.
— Повторяю, здесь нет ничего странного. Рейдар был во всех отношениях практичным человеком. Что называется, практичным до мозга костей. Он не был бескомпромиссным Гамлетом! Он был Рейдаром Фольке-Есперсеном. Война закончилась. Некого убивать, некого больше бояться. Какой смысл оставаться врагами, тем более с Клаусом Фроммом? Зачем враждовать, если война закончилась?
— Все равно не понимаю, — упрямо перебил его Гунарстранна.
Эммануэль неприязненно поджал губы;
— Что вы не понимаете?
— Клаус Фромм — не кто-нибудь. Он служил в немецких оккупационных войсках в Норвегии. Подписывал смертные приговоры невинным людям — в том числе в отместку за действия вашего брата. Фромм стал воплощением того, что норвежцы ненавидели в оккупантах. Амалье Брюн выбрала его в мужья. Неужели ее выбор не оскорбил чувств вашего брата?
— Почему ее выбор должен был оскорбить Рейдара?
— Как «почему»? Она бросила вашего брата, можно сказать, предала его, изменила ему с человеком, который олицетворял все, против чего он сражался, все, что он пытался уничтожить, рискуя жизнью. Она не могла поступить хуже по отношению к нему!
— Да как у вас только язык повернулся осуждать ее? — Глаза Эммануэля засверкали. — Какое вы имеете право судить людей, которых вы не знаете?
Гунарстранна закинул ногу на ногу и приказал себе успокоиться.
— Но разве я ошибаюсь? — чуть мягче спросил он. — Разве все было не так, как я сказал? Разве она не вышла замуж за Клауса Фромма? Разве он не был судьей в годы войны, разве не служил в самом ненавистном заведении, окруженном дурной славой? Нацистский суд уступал, пожалуй, только тюрьме на Мёллергата, девятнадцать!
