Лучший исторический детектив – 2 - Балашов Александр

— Кто-то теряет, а кто-то находит, — неопределённо ответила Зарема. — Кстати, вон та коробочка из-под монпасье у дороги валяется… Улика, господин следователь? Как по-вашему, по-научному?

Лаврищев улыбнулся и пнул жестянку ногой. Ржавая коробочка, в которой лежал мешочек с вышитым на нём двуглавым орлом, отлетела в придорожную канаву.

— Вот она была и нету, — растерянно улыбнулся следователь, судорожно шаря рукой по карманам джинсов.

— А где мешочек? — растерянно спросил Лаврищев.

— С имперским орлом?

— Именно с орлом…

— Вы его себе в карман засунули.

— Нету ни мешочка, ни орла, — виновато развёл руками Игорь Ильич. — Выпали, наверное, из мелкого кармана при работе…Шьют же, паразиты, штаны такие…

— Хорошо, что заветный перстенёк мне догадались отдать на ответственное хранение, — сказала Анастасия, дотрагиваясь пальчиками до левой груди. — Надёжно, как в сейфах Грефа.

По просёлочной дороге кто-то приближался к ним быстрым шагом, поднимая ногами придорожную пыль.

— Кого это нелёгкая ещё несёт? — озвучила то, что подумал и Лаврищев, Зарема. — Не узнаю что-то…

Игорь Ильич, прищурив глаза, пропел, фальшивя известный мотивчик:

— Я милого узнаю по походке… Это, дорогая Анастасия, по мою душу… Аж из самой Москвы скороход.

Через несколько минут к ним подошёл запыхавшийся от скорой ходьбы Юлиан.

— Здравствуй, отец! — протянул он руку Лаврищеву, впервые назвав его «отцом». Потом молодой человек галантно поклонился Анастасии, пояснив даме: — Я сын Игоря Ильича.

И тут же с места опять в карьер:

— Знаю, знаю, что вы нашли перстень Александра Первого с бриллиантом «Звезда России»! Поздравляю!..

Следователь «сделал круглые глаза»:

— В этом потерянном раю, сынок, новости разлетаются со скоростью света.

Юлиан парировал реплику приёмного отца:

— Не думал я, что ты так лоханёшься… Конечно, на пенсии квалификация постепенно утрачивается, и стальной клинок без употребления быстро ржавеет, но не с такой же космической скоростью, отец!

— Ты, философ, не говори загадками…

— Я утром, как тебе, отец, и обещал, прилетаю из Курска на такси к бабушкиному дому, а там дым коромыслом — полы вскрыты, огород весь в свежих ямах, а какой-то похмельный мужичонка носится с замшевым мешочком, на котором вышит двуглавый орёл, и орёт на всю ивановскую: «Они, суки, нашли этот брюлик! Объегорили нас, сеструха, как последних фраеров, как сраных лохов!» А другой плюгавый мужичонка подвывает ему: «Сейчас бензина по деревне шугану — и на мой «шестёрке» догоним сук подколодных, этого мента с писательницей! Ты, батя, волыну не забудь. Рука не дрогнет пришить волков позорных!». Я сразу понял, кто один из этих двух «позорных волков». Развернулся — и ходу к Вериному Камню. Интуиция, слава Богу, не подвела…

Не успел Юлиан закончить мысль, как из-за берёзовой рощицы на большак выскочила легковушка, оставляя за собой густой шлейф серой пыли.

— Бегите к лесу, через Маруськин лог! — встрепенулась Зарема. — По лесным тропкам их «Жигулёнок» не пройдёт!

— А ты, Анастасия? — неожиданно перейдя «на ты», тревожно спросил Лаврищев. — Эти уроды на всё способны.

— За меня не беспокойтесь! Сами уходите через яругу, а потом лесом, лесом, вдоль границы с Сумской областью… Они пограничников испугаются, стрелять, по крайней мере, не решаться…

Юлиан уже был в ста метрах от дороги, продираясь к лесу через бурьян, который буйно разросся в Маруськином логу.

— Отец! — крикнул Юлиан, обернувшись. — Это не кино! Это жизнь. Или хочешь, чтобы тебе эти уроды дырок в твоём бренном теле наделали?

Раздрызганная «шестёрка» была уже почти рядом, когда Игорь Ильич, чмокнув на прощанье писательницу, забыв про «Звезду России» и все на свете, ринулся в «пампасы» спасать свою самою большую драгоценность — жизнь.

НИТЬ АРИАДНЫ

Из неоконченных воспоминаний Игоря Ильича Лаврищева

Сухой звук выстрела, тупой удар в затылок, вспышка невыносимой боли, как удар оголённого высоковольтного провода по всему телу… Вот и всё, что осталось в моей простреленной памяти.

… Я с трудом разлепил тяжёлые веки. Где я? Пытаюсь определить своё положение в пространстве и во времени. Ничего не помню. Значит, ничего и не понимаю.

Ощупываю себя, как чужого, незнакомого мне человека. Так, начинаю соображать: голова забинтована, почти до самых бровей. Кромку бинта расплывчато, не в фокусе, но всё-таки видят мои глаза. Значит, со зрением более или менее всё в порядке. А слух? Какая-то звенящая, пугающая тишина вокруг меня. Я сам — на железной кровати, выкрашенной белой краской, которая уже успела пожелтеть от времени. На пододеяльнике — казённый штамп. Рядом ещё такая же койка, аккуратно заправленная, но пустая. С трудом поднимаю глаза: в центре потолка матовый плафон с матовой лампочкой. Стены с вылезающими из них розетками и выключателем — голые, выкрашенные унылой краской цвета детской неожиданности. Стена, что напротив меня, забрызгана чем-то бледно-красным. Огромное расплывающееся пятно.

Я напрягаю зрение, чуть прижмуривая глаза. Теперь пятно в виде амёбы из школьного учебника я вижу в нормальном фокусе. Это немного успокаивает меня: значит, потеряно ещё не всё.

Но непонятно главное: почему эта нелепая шапка из бинтов надета на мою звенящую голову?

Так, пытаюсь я собрать в голове пазловую картинку. Судя по казённой обстановке, я в какой-то больничке… Захудалом районном лечебном учреждении. Моя голова звенит, будто в неё спрятан набатный колокол, по которому время от времени кто-то назойливо до тошноты ударяет колотушкой, обёрнутой в вязкий для звука мягкий войлок.

…Я поворачиваю голову в сторону окна. Я чувствую боль. Наверное, думаю я, это всё-таки хорошо. А вот ног и рук я не чувствую. И это, думаю я, плохо. Очень плохо.

За окном — день. Я вижу свет — и уже только это хорошо.

…Что-то затарахтело и зазвенело в коридоре, будто кто-то после надоевшего праздника тащил по полу в пункт приёма сумку с пустыми бутылками. Потом скрипнули несмазанные петли двери. Это хорошо, что я слышу звуки жизни, подумал я. Простые звуки самой настоящей жизни этого города. Эти голоса и подголоски живой жизни лишний раз убеждали меня: нет, я не бредил. И я не сбрендил.

— Эй ты, недострелённый! — услышал я над собой весёлый женский голос. — Давай-ка на укол!

Я открыл глаза. Медицинская сестра, — в меру упитанная (что называется, кровь с молоком!) блондинка лет тридцати, в подрезанном выше толстых белых коленок свежем халате, возилась с кронштейном для капельницы. На металлическом столике на растопыренных колёсиках между пузырьков лежали шприцы. Столик со шприцами и лекарствами, как я понял, сестрица прикатила по мою душу.

Я попытался поздороваться, но опять получилось лишь нечленораздельное мычание.

— Жив, курилка… — низким грудным голосом не то спросила, не то констатировала она. — Ты лежи, лежи, дед. Не болтай.

Я моргнул вместо ответа. Это означало — «да». И перевёл взгляд на окно.

— Какой это город? — прочитала она вопрос в моих глазах. — Ничего не помнишь? Ясное дело — амнезия после огнестрела в область головы…

Она заправила шприц лекарством, вздохнула.

— Не бойся, больной, у меня рука лёгкая…

Я с трудом повернулся на бок и бросил виноватый взгляд на медсестру.

— Забыл, куда уколы ставят? — покачала она головой. — Сейчас всё вспомнишь… Может, ещё и пожалеешь, что вспомнишь… Так, не дури! Поворачивайся на живот, увалень!

Я попробовал выполнить команду своего командира, но только горестно вздохнул и покачал головой.

— Не можешь, больной? Ладно…

Положив шприц на поднос, она улыбнулась: