Лучший исторический детектив – 2 - Балашов Александр
Зарема, вытирая слёзы белой тряпицей, подошла и положила букет белых астр. Ни одного венка у провожавших бабу Веру в последний путь не было. Не догадался приобрести его и Игорь Ильич. И теперь мысленно проклинал себя за эту забывчивость.
— Это писательница, — по-своему прочитав взгляд старшего брата, сказал Василий. — Рядом с мамкой купила брошенную хату Никоноровых. Ездит сюда из Москвы книжки свои писать. Всю деревню книжками своими никчёмными задарила. Да кто их читать-то будет? На подтирку — и то не годны — бумажка жестковата. А фамилию свою настоящую не печатает на обложках. Погоняло там значится, псевдоним, по-ихнему — «Анастасия Зарема». Аферистка, наверно, инкогнито. Их нынче развелось — пруд пруди!
— Да не похоже, что аферистка, — возразил Игорь Ильич. — Поверь моей интуиции, чуйка следователя по особо важным делам, Вася, не подводит…
Васька театрально закатил глаза.
— Ух ты, братка! Интуиция у него, чуйкой чует всякую нечесть. А я тебе вот что скажу: аферистка чистой воды. Такие и слетаются, как вороны, на наследство покойниц…
— Да какое у нашей матери наследство-то? Он ведь всегда говорила: человек голым на это свет приходит, голым и уходит…
— Да? Ты дурак, братка, или так, прикидываешься лохом?
— Ты о чём это, Вася?
— Да всё о том же, о чём и ты… О золотом кольце с огромным брюликом. За него батька наш пулю принял, а кольцо с камушком в голубиное яйцо бандюкам не отдал…Значит, о нас, о детях своих думал… Камушек, ежели его с умом продать, до гробовой доски обеспечит. Редкой красы бесценный камушек тот…
Игорь Ильич лишь досадливо махнул рукой на эти слова младшего брата.
— Сказки всё это, легенда, которую придумали отцовы завистники.
Василий прищурил зеленоватые глаза, сказал, растягивая губы в улыбке:
— Сказка, братка, ложь, да в ней намёк… Намёк! Понял, гражданин следователь по особо важным брильянтовым делам?
Василий замолчал, увидев приближающуюся к ним Анастасию Зарему.
— А я вас, Игорь Ильич, потеряла… Вы где остановились? — спросила писательница.
— В отчем доме собираюсь переночевать — и домой.
— Не спешите, Игорь Ильич, я как душеприказчица Веры Ивановны, должна прочитать вам, её детям и близким родственникам, её предсмертную записку. И лучше это сделать до поминок.
— Почему это «до поминок»? — грубо спросил Василий.
— Да потому что упьётесь до песен, не до материнского наказа будет, — сухо ответила Зарема.
За поминальный стол все участвовавшие в погребении Веры Ивановны сели только часам к трём. До этого Зарема попросила детей бабы Веры собраться в комнате, соединявшейся с большой застеклённой верандой, где на стенах висели пучки сухих трав, собранные руками Веры Ивановны. В комнате пахло чебрецом и горькой полынью. Шумная раскрасневшаяся у плиты Домна, «ИП Диана Косенко», как она представлялась односельчанам, родная сестра Игоря Ильича, приехавшая на похороны с мужем Сергеем, тиская Игоря в крепких борцовских объятиях, шептала ему на ухо:
— Я, братик, русский человек с широкой душой в три обхвата! Ежели приглашать людей на помин души нашей незабвенной мамочки, так сдохну, но удивлю народ! Пусть до конца жизни помнят поминки по бабе Вере. Я ведь и в Судже первую в городе кафешку держу. «У Дианы» называется. А? Клёвое название, не правда ли, Игорёк? Десять тыщ на помин души мамки нашей выложила, как одну копеечку! Серёга, муж мой, говоорит мне, что дура. Нужно вскладчину. А что с Васьки возьмёшь? Он, как Ленин, всё по тюрьмам, по тюрьмам… Жена сбежала, сын Стёпка в отца пошёл…А у тебя дети есть, братик?
— Потом, потом, Домна, — тихо проговорил Игорь Ильич. — Давай послушаем Зарему.
— Я не Домна — мартеновская печь, — обиделась сестра, отодвигаясь от брата. — Дианой меня величает народец суджанский. Диана — это, да будет тебе известно, богиня охоты.
— У-у, — неопределённо прогудел Сергей, муж Дианы, — охотница из неё, Игорь Ильич, знатная. Заядлая охотница. Только запах дичи учует… Вот и нынче объявила охоту за бабкиными брильянтами…
Закончить предложение не дал зычный голос Заремы.
— Я попросила вас собраться в этой комнате, — как диктор центрального телевидения эпохи брежневского застоя, начала Анастасия, — чтобы зачитать небольшое недописанное письмо вашей родной матери, почившей больше суток тому назад Веры Ивановны Лаврищевой. Все вы знаете, что я, купив дом рядом с Верой Ивановной, последние три года была её соседкой. И не только соседкой, а и сестрой милосердия, которая ухаживала за больной старушкой, покупала ей лекарства, вызывала из Суджи «скорую», когда этого требовало её состояние здоровья, делала уколы… Короче, ухаживала и любила эту по-настоящему добрую, но горемычную одинокую женщину…
— Почему это «горемычную и одинокую»? — взвилась Домна-Диана. — У неё мы есть… Были, то есть. Трое детей. Старший, например, московский следователь по особо важным делам… Я — ИП, индивидуальный предприниматель. Средний, так сказать, класс. Не бомжи, не приблудные писатели земли русской…
Зарема, поправив на носу очки, сухо попросила приказным тоном:
— А ну, не перебивать! Слушайте и молча краснейте за своё бессердечие…
— Да заткните её рот половой тряпкой! — вскричал Васька, жаждущий пропустить стакан другой в пересохшее горло.
— Тихо! — поднял руку Игорь Ильич. — Говорите, Анастасия.
— Больше мне сказать нечего. Теперь послушайте свою мать. В то утро, когда я нашла остывающий труп Веры Ивановны у неё в доме, рядом с постелю лежала недописанное послание…
— Что за послание такое? — спросил Васька, осклабившись.
— Письмо, — тихо проговорила Анастасия. — Письмо матери к детям своим.
— Читай, писательница, завещание мамино, — застонала Диана. — Не томи душу…
Анастасия подняла глаза на Домну.
— Завещание? — переспросила она. — Пожалуй, что так. Слушайте же, любимые дети Веры Ивановны Лаврищевой.
Зарема развернула листок бумаги, вырванный из какой-то тетрадки, на которой было что-то начертано рукой матери. Игорь Ильич, долгое время получавший от неё по почте коротенькие письма, сразу же узнал с детства знакомый почерк.
Анастасия, прочистив кашлем горло, приступила к прочтению завещания Веры Ивановны.
— «Дорогие и любимые мои дети, — накануне своей смерти написала вам Вера Ивановна, — рука уже плохо меня слушается. Боюсь, не сумею всё сказать, что хотелось бы… Это последнее моё к вам письмо прочтёт моя душеприказчица, моя ангел-хранитель, избавитель от боли одиночества, Анастасия-добрая душа, которую мне под конец жизни послал, наверно, сам Господь за мои муки мученические. Я очень вас любила при жизни и буду любить вечно, на том свете. И помогать каждому буду по его любви и делам его. Не убивайтесь по мне, родные мои. Почти век мне был отпущен на этом свете. Куды ж более? Прожила я его честно. Как могла так и прожила. Ни на кого не в обиде. А перед всеми вами каюсь и прошу прощения за то, что надёжно, на самом видном месте, похоронила то проклятое кольцо с драгоценным камнем, которым от смерти откупился немецкий офицер-палач, переодевшись в монаха. Я вам говорила, что это всё это досужие враки отцовых завистников, будто бы сочинивших небылицу про то золотое кольцо, что отец ваш привёз в Гуево из прусского городка в срок пятом. После убийства мужа моего Ильи Григорьевича, отца вашего, из-за редкостного алмаза на кольце, я решила, что перстенёк тот кем-то проклят. И ничего, кроме горя, не принесёт своему новому хозяину. Как не принёс он радости и счастья в семью нашу. Простите меня, дети мои. Но человек голым приходит в этот мир Божий голым должен и уходить. С собой ничего туда не унесёшь. Если вы меня любите, то исполните мою последнюю просьбу. Рядом с православным крестом установите на моей могилке тот камень, что зовётся в народе Верином Камнем. Больше никакого памятника мне не нужно. Не тратьтесь попусту на могильные памятники. Гранитный валун, который я прикатила с поля на край дороги, и будет лучшим моим памятником. Вот и всё. Прощайте, любимые мои. И ещё раз простите меня за всё…»
