Эмиль Габорио - Мсье Лекок
– А ведь пора бы знать, что это тебе никогда не удастся! – кричал папаша Табаре.
Ни Лекок, ни папаша Абсент, находившиеся ближе к двери, чем папаша Внеси-Ясность, ничего не слышали. Они удивленно переглянулись, спрашивая себя, играл папаша Табаре небольшую условную комедию или он действительно обладал очень тонким слухом, о чем свидетельствовал произошедший инцидент.
– Теперь, – продолжил папаша Табаре, устраиваясь в кровати поудобней, – я слушаю тебя, Лекок, мой мальчик… Манетта не вернется.
По дороге Лекок успел подготовить свой рассказ. Он четко, предельно ясно, подробно, со всеми мельчайшими деталями, о которых не стоит здесь упоминать, поведал обо всех хитросплетениях этого странного дела, о перипетиях следствия, о захватывающем преследовании с того момента, как Жевроль вышиб дверь кабаре «Ясный перец», до минуты, когда Май перемахнул через стену, окружавшую сады особняка герцога де Сермёза.
По мере того как Лекок говорил, папаша Табаре преображался. Можно было не сомневаться, он больше не чувствовал болей, вызываемых подагрой. В зависимости от эпизодов рассказа он то «извивался» на кровати, издавая ликующие крики, то застывал неподвижно, погрузившись в своеобразное исступленное блаженство, словно фанатик камерной музыки, слушающий какой-нибудь божественный квартет Бетховена[26].
– Почему меня там не было? – порой цедил он сквозь зубы. – Почему меня там не было?
Когда молодой полицейский закончил свой рассказ, папаша Табаре дал волю своим чувствам.
– Вот это да!.. – воскликнул он. – Взяв за отправную точку эти слова: «Пруссаки наступают!», ты, Лекок, мой мальчик, должен тебе сказать – а я в этом кое-что смыслю, – ты повел себя, как ангел.
– Может, вы хотите сказать «как глупец»? – недоверчиво спросил молодой полицейский.
– Нет, мой друг, разумеется нет. Господь тому свидетель. Ты пролил бальзам на мое старое сердце. Теперь я могу спокойно умереть – у меня есть преемник. Как мне хочется обнять тебя во имя логики. Жевроль, который тебя предал – а он тебя предал, я в этом ничуть не сомневаюсь и найду способ доказать его коварство, – этот тупоголовый и упрямый Жевроль не достоин даже чистить твою шляпу…
– Вы мне льстите, господин Табаре! – прервал его Лекок, не уверенный, не посмеивается ли над ним папаша Табаре. – Но при всем этом Май исчез, а я потерял репутацию прежде, чем сумел ее завоевать.
Лицо папаши Табаре приняло выражение обезьяны, чистящей орех.
– О, подожди! – продолжил он. – Не отвергай мою похвалу. Я говорю, что ты хорошо вел это дело, однако можно было повести его еще лучше, намного лучше!.. Но это объяснимо. Ты талантлив, это бесспорно. У тебя есть чутье, верный глаз, ты умеешь делать выводы из известного о неизвестном… Только тебе не хватает опыта. Ты из-за пустяка приходишь либо в восторг, либо в отчаяние. Тебе не хватает последовательности. Ты упрямо кружишься вокруг навязчивой идеи, словно бабочка вокруг свечи… Наконец, ты молод. Будь спокоен, этот недостаток исчезнет сам собой, причем очень скоро. Кроме того, хочу сказать, что ты наделал много ошибок.
Лекок опустил голову, словно ученик, получающий нагоняй от учителя. Но разве он на самом деле не был учеником, а этот старик – его учителем?
– Я перечислю все твои ошибки, – продолжал папаша Табаре, – и докажу, что ты по крайней мере трижды упустил возможность внести ясность в это столь с виду запутанное дело, но в действительности достаточно простое.
– Но, сударь…
– Тише, тише, мой мальчик! Позволь мне закончить. Из какого принципа ты вначале исходил? «Что касается информации, то тут надо опасаться главным образом правдоподобия. Сначала надо всегда верить тому, что кажется немыслимым».
– Да, именно так я сказал себе.
– И ты был прав. Этот принцип, словно фонарь, должен был тебе освещать дорогу, ведущую непосредственно к истине. Но как я уже говорил, ты молод и, столкнувшись с первым же обстоятельством, похожим на правду, начисто забыл о своей линии поведения. Тебе подбросили более чем вероятный факт, и ты схватился за него, словно пескарь, проглатывающий приманку рыбака.
Подобное сравнение задело молодого полицейского за живое.
– Полагаю, я не был уж таким простаком, – возразил он.
– Ба!.. И что же ты подумал, узнав, что господин д’Эскорваль, следователь, сломал себе ногу, выходя из кареты?
– Черт возьми!.. Я поверил в то, что мне сказали, честно признаюсь, поскольку…
Лекок искал подходящее слово. Папаша Табаре рассмеялся.
– Ты поверил в это, – закончил он за молодого полицейского, – поскольку это удивительно правдоподобно.
– А что подумали бы вы, оказавшись на моем месте?
– Прямо противоположное тому, что мне сообщили. Возможно, я ошибся бы. Но в любом случае я остался бы верен логике своей дедукции.
Это было настолько смелое предположение, что Лекок растерялся.
– Как!.. – воскликнул он. – Вы предполагаете, что падение господина д’Эскорваля – это всего лишь вымысел? Что он не ломал ногу?..
Лицо папаши Табаре неожиданно приобрело серьезный вид.
– Я ничего не предполагаю, – ответил он. – Я в этом уверен.
Глава XLII
Разумеется, Лекок доверял этому полицейскому оракулу, к которому пришел за советом, но в конце концов папаша Табаре мог и ошибаться. Ведь он уже ошибался несколько раз. К тому же известно, что все оракулы ошибаются. То, что сейчас говорил папаша Табаре, было такой чудовищной невероятностью, настолько далеко выходило за пределы всего допустимого, что молодой полицейский не смог скрыть своей недоверчивости.
– Таким образом, господин Табаре, – сказал он, – вы готовы поклясться, что господин д’Эскорваль чувствует себя так же хорошо, как мы с папашей Абсентом, что он не покидает своей спальни только для того, чтобы не разоблачать свою первую ложь?
– Я готов поклясться.
– Думаю, это было бы неосмотрительно. Но для чего вся эта комедия?..
Славный папаша Табаре возвел руки к небу, словно просил прощения за глупость молодого полицейского.
– И это ты!.. – воскликнул он. – Ты, в ком я видел преемника и продолжателя моего индуктивного метода! Ты, кто задает мне столь неуместный вопрос!.. Ну, подумай же! Тебе нужен пример, чтобы ускорить мыслительную деятельность? Пожалуйста. Представь, что ты следователь. Совершено преступление, тебе поручено провести расследование и ты отправляешься к подозреваемому, чтобы допросить его… Прекрасно. До сих пор подозреваемому удавалось скрывать свою личность… Как в нашем случае, не так ли? Пойдем дальше… Как ты поступишь, если с первого взгляда узнаешь своего лучшего друга или своего злейшего врага, пусть и переодетого?.. Что ты будешь делать?..
– Я скажу себе, что магистрат, который колеблется между своим долгом и чувствами, совершает преступную неосмотрительность. Я устранюсь от ведения следствия.
– Понимаю. Но раскроешь ли ты истинную личность подозреваемого, врага или друга? Личность, известную только тебе?..
Вопрос был щекотливым, ответ затруднительным. Лекок молча размышлял.
– А я, – воскликнул папаша Абсент, – ничего не стал бы раскрывать. Друг или враг подозреваемого, я остался бы абсолютно нейтральным. Я сказал бы себе, пусть другие устанавливают, кто он есть на самом деле. Если установят, тем лучше… И моя совесть осталась бы чиста.
Это был глас честности, а не совет казуиста.
– Я тоже промолчал бы, – наконец ответил молодой полицейский. – Мне представляется, что своим молчанием я не нарушил бы ни одно из обязательств магистрата.
Папаша Табаре радостно потер руки, как это всегда бывало, когда он доставал из своего арсенала убедительный аргумент.
– Раз так, – сказал он, – сделай мне одолжение, сынок, и скажи, какой предлог ты придумаешь, чтобы отказаться от ведения дела, не вызывая подозрений?
– Ах! Не знаю, я не могу ответить сразу же… Если бы я оказался в подобном положении, я стал бы искать его, что-нибудь придумывать…
– И ты не нашел бы ничего подходящего, – прервал Лекока папаша Табаре. – Ты не стал бы поступать непорядочно, признайся… Вернее, ты прибег бы к такому же средству, что и господин д’Эскорваль… Ты притворился бы, что сломал какую-нибудь конечность… Но поскольку ты ловкий малый, ты пожертвовал бы рукой, что более удобно, и не стал бы добровольно подвергать себя длительному заточению…
По лицу Лекока было ясно, что старый добровольный помощник Сыскной полиции пробудил в нем подозрения. Однако этому четкому, в некотором роде математическому уму требовались более весомые доказательства. Недаром же он в течение нескольких лет выводил цифры.
– Значит, господин Табаре, – сказал Лекок, – по вашему мнению, господин д’Эскорваль знает, кто на самом деле Май?
Господин Табаре так резко приподнялся, что немного забытая подагра заставила его застонать.
– И ты в этом сомневаешься? – воскликнул он. – Ты еще сомневаешься? Каких доказательств ты требуешь? Неужели ты считаешь естественным, что падение следователя странным образом совпало с попыткой подозреваемого покончить с собой? Делая честь твоей проницательности, я полагаю, ты так не думаешь.
