Богомил Райнов - Инспектор и ночь
— Правда, хоть я не в состоянии сейчас сообразить, в какой степени я деформирован.
Он улыбается.
— Прими это не как факт, а как возможность.
Затем его лицо снова обретает служебное выражение.
— Просто мне показалось, что в этой истории ты несколько преждевременно склонился к определенной версии. Конечно, следствие еще не закончилось, и я допускаю, что ты можешь оказаться прав. Но все же действуй осмотрительно.
Возвратившись в свой кабинет, я застаю там судебного медика, развалившегося за моим столом.
— А, благоволил наконец явиться, — кисло приветствую его, все еще под впечатлением разговора с полковником.
Паганини вскрытий зябко потирает руки, не обращая ни малейшего внимания на мое унылое лицо. У этого человека вообще талант не замечать ничего неприятного.
— Холодно у тебя, дорогой. Я пока ждал, окоченел. Может, выкурим по одной, согреемся?
Я вздыхаю и с видом великомученика бросаю на стол коробку сигарет — вторую за этот день.
— Твоим пациентам еще холодней, и никто не угощает их сигаретами. Ну, выкладывай, что нового?
Врач не торопится. Он бесцеремонно роется в пачке, ищет глазами спички, закуривает не спеша и только после третьей затяжки благоволит:
— Пока что ничего окончательного. Смерть, как я и думал, наступила где-то около полуночи. Анализ яда еще не закончен, но вот увидишь — я буду прав: цианистый калий, воспоминание детства. Кроме того, вскрытие показало систематическое злоупотребление спиртным.
— Это известно и без специальных исследований.
— И еще одно, что, вероятно, тоже известно инспектору, для которого не существует никаких тайн: рак легкого.
— Вот это уже что-то положительное.
— Настолько положительное, что может послужить заключительной главой истории, — торжественно заканчивает Паганини и разваливается в кресле.
— Ну что ж, раз ты говоришь… — смотрю я на него рассеянно.
— Не понимаю, чего тут еще думать. Человек узнал, что у него рак, и чтобы избавиться от болей, взял да и хлебнул цианистого калия. Такие случаи бывали.
— Но ты забываешь про вторую рюмку.
— Если она так тебя волнует, допей ее и поставь точку. Вторая рюмка… Может, перед этим к нему зашел приятель, и они выпили вдвоем.
— Человек, решивший покончить с жизнью, вряд ли станет распивать с приятелем, — говорю я не столько Паганини, сколько самому себе.
В это мгновение судебный медик, осененный идеей-молнией, приподнимается и победоносно произносит:
— Слушай. Все ясно — приятель его был врач. Они выпивали, и Маринов, задавая исподволь вопросы, узнал страшный диагноз. Подавленный известием, решает ускорить события.
— Ты доведешь меня до нищенской сумы с твоими версиями, — отбиваюсь я устало. — И сядешь на мое место.
— Очень мне нужно твое холодное место, — усмехается Паганини. — Дарю тебе эту версию.
— Ты мне покажи лучше акт вскрытия, а версию пока попридержи. Нет! Погоди!
Осененный в свою очередь, я хватаю Паганини за плечо.
— А откуда тебе, старому черту, известны все эти подробности? Уж не ты ли тот врач, который выпивал с Мариновым?
Между тем, говоря протокольно, наступил конец рабочего дня. Я покидаю кабинет, но это не означает, что мой рабочий день закончился. Я и те, что вроде меня, исключение: работаем все равно что сдельно. Пока убийца гуляет на свободе, об отдыхе нечего и думать.
Шагаю по улице под дождем, охваченный ностальгией по дому Маринова. В сумерках у подъезда едва не натолкнулся на Катю.
— А, товарищ начальник! — радостно восклицает женщина-водопад, словно мое появление — предел ее мечтаний. — А я вот в магазин собралась…
— Идите, идите, не беспокойтесь. Мне надо только поговорить с вашей племянницей, формальность…
— И мне тоже сердце подсказывало, что вы зайдете; я ей говорю — не уходи, может, тебя товарищ начальник будет спрашивать…
— Простите, что я вас перебиваю. Вы не помните, в котором часу вернулся вчера вечером товарищ Димов?
Глаза женщины заговорщически щурятся. Она наклоняется ко мне.
— Товарищ Димов был вчера в Ямболе. Так он нам сегодня объявил. Но пусть другим рассказывает сказки. Каждый, кто возвращается домой, проходит мимо моего окошечка, и я вижу его ноги, и вчера видела ноги Димова — поздненько он заявился.
— До или после полуночи, не помните?
— До. Точно помню, что до. Я уж потом, когда он прошел, встала попить и взглянула на часы — не было и полдвенадцатого…
— Вы, наверное, чутко спите.
— В нашем возрасте уже спишь в полглаза…
— А говорите — ничего не слышали, что делалось у Маринова.
Женщина взвешивает, не сболтнула ли чего лишнего, потом с неуверенной улыбкой говорит:
— Нет, ничего. Если б слыхала, почему бы и не сказать?
— Хорошо, хорошо. А Колев и Славов дома?
— Доктор здесь и товарищ Славов тоже. Да и я мигом вернусь, только бы мне с Марой, моей подругой, не встретиться. Хорошая женщина, товарищ начальник, да ужасная болтушка.
Спускаясь в подвал, я представляю, как усевшись, бывало, в кружок на низеньких стульчиках перед домом, женщины судачили до позднего вечера, и у меня возникает мысль: не так-то уж радостно жила эта женщина, если для нее единственным удовольствием была бесплатная болтовня. Хотя это, конечно, еще не оправдание для того, чтобы врать в глаза.
Подвал скудно освещается крохотной лампочкой. За дверью Колева — оживленные голоса. Мужской и женский. Подслушивать не в моих привычках, и я решительно стучу. Дверь приоткрывается, в щель просовывается голова Колева. Нельзя сказать, что выражение его лица было очень гостеприимным.
— Опять я, — срывается у меня с языка глуповатое замечание.
— Понятно, — холодно кивает Колев. — У меня тоже ненормированный день — могут вызвать в любое время. К сожалению, я сейчас не один — родственница зашла…
— Я хотел уточнить одну подробность, но раз так, оставим до завтра, — покладисто соглашаюсь я.
Доктор колеблется и, закрыв за собой дверь, делает шаг вперед.
— Если только одну подробность… А то я, грешным делом, подумал — уж не повторяете ли вы исчерпывающий осмотр, как утром.
— Не бойтесь, раздеваться не понадобится.
Я вынимаю коробку сигарет и угощаю собеседника.
— Ну, — нетерпеливо торопит меня Колев.
— Вы утром сказали, что покойный был здоров, как бык.
— Да, совершенно верно.
— А забыли добавить, что его донимал рак.
— Рак?
Колев кажется удивленным, но нельзя сказать, чтобы слишком.
— Да, рак. Может, вы и принадлежите к школе, которая считает рак преходящим недомоганием, но все же следовало упомянуть эту подробность.
— Как я могу отвечать за то, чего не знаю.
— Маринов никогда не говорил вам о раке — вообще или в частности?
— Никогда.
Тон категоричен, как и выражение лица.
— А яду у вас, клучаем, не просил? Цианистого калия или другого?
— Нет. Я вам уже сказал — он сам отравлял окружающих и притом без специальных препаратов.
— Понятно. Но речь в данном случае идет о нем самом, а не об окружающих…
Дверь за спиной доктора в этот момент резко распахивается. На пороге вырастает стройная девушка с красивым и — чтобы быть объективными — недовольным лицом. Она бросает на меня беглый взгляд.
— А, у тебя гость. Я думала — куда ты делся…
— Товарищ из милиции, — объясняет Колее, не очень обрадованный появлением родственницы. Потом вспоминает о правилах хорошего тона.
— Познакомьтесь.
Мы подаем друг другу руки.
— Вы тоже гинеколог? — спрашиваю.
— Нет, биолог, если это интересует милицию, — усмехается она.
— Биолог? До сих пор хорошенькие девушки шли прямой дорогой в кино, а теперь — извольте — в биологию. Дожили, нечего сказать.
— В жизни нет ничего непоправимого, — снова улыбается девушка. — Если подыщете мне что-нибудь в кино, можете позвонить.
Она слегка кивает головой и, подчиняясь взгляду Колева, снова исчезает за дверью. Подумать, какой ревнивец!
— Симпатичный биолог, — ухмыляюсь я. — И родственница к тому же.
— Вам не кажется, что ваши мысли работают не в служебном направлении? — прерывает меня врач.
— Что поделаешь! Шерше ля фам, как говорят французы, когда принимаются изрекать избитые истины. Но вернемся к нашему вопросу: скажите, с кем еще из врачей советовался Маринов?
— Насколько мне известно, ни с кем. Стал бы он тратить деньги на лечение. Да и не было особых причин.
— Кроме рака, разрешите добавить.
— Не допускаю, чтобы он знал о раке. Во всяком случае со мной он об этом не говорил.
— Значит, тезис о самоубийстве отпадает, — бормочу я себе под нос.
— Что вы сказали?
В вопросе нет и намека на интерес. Врач торопится к родственнице. Это дает мне право повернуться к нему спиной и подойти к двери Славова. На стук никто не отвечает. Я нажимаю ручку, и она легко поддается. В комнате никого нет, но в нише, прикрытой полиэтиленовой занавеской, слышится плеск воды.
