Богомил Райнов - Инспектор и ночь
— Меня не было в Софии.
— А где вы были?
— В Ямболе. По делу, которое сейчас веду. Вернулся сегодня утром поездом в 5.40.
— Весьма сзоевременная поездка.
У Димова, я чувствую, крутится на языке ответная колкость, и чтобы спасти его от нарушения, именуемого «неуважение к исполнителям закона», поворачиваюсь к нему спиной и ныряю в туман.
В принципе я не имею ничего против адвокатов, но этот мне явно не по душе. А костюм у него ничего… Спросить бы адрес портного… Это было бы единственным полезным сведением.
Что ж — познакомимся с доктором Колевым. Хотя я знаю, что люди в таких случаях перебрасывают тебя с рук на руки, словно мяч. И невдомек им, что порой бывают очень опасные игры.
Дождь, который «почти перестал» — самый омерзительный. Он за какие-нибудь полчаса так пропитывает одежду влагой, что вы прибавляете в весе больше, чем на курорте.
Я это чувствую, пока дохожу до поликлиники. Тут, к счастью, тепло, но мне уготовано новое испытание. Кабинет, который я должен посетить, — не для лиц моего пола. Приходится с любезной улыбкой слегка растолкать ожидающих дам, потерпеть, пока очередная пациентка выйдет от доктора, и прорваться в кабинет гинеколога.
Мужчина в белом халате недоуменно поднимает брови. И только взглянув на удостоверение, убеждается, что я пришел не на осмотр. Лицо его приобретает не очень приветливое, но не такое надменное выражение, как у давешнего адвоката.
Пока доктор Колев моет руки, наблюдаю за ним. Нет, это человек не типа Димова. Тот франт и наверняка подлец, а этот суховат, не очень общителен, немножко, может быть, мизантроп, но поглощен своей работой, даже педант, пожалуй — два часа будет мыть руки под краном.
В это мгновение доктор Колев, чтобы разрушить мои построения, берет полотенце и, взглянув на меня, робко улыбается. Худое лицо становится добрым, всепонимающим и по-человечески усталым. Вы скажете, что улыбки могут лгать. Но не такие искренние, неосознанные…
— Почему вы не присядете? — спрашивает врач, вешая на место полотенце.
— Я не вижу, на что здесь можно сесть, кроме гинекологического кресла…
На худом, усталом лице снова появляется тень улыбки.
— Ну, почему в гинекологическое кресло?.. Садитесь за мой стол.
Я не отказываюсь. После часа скитаний в холодном тумане, под дождем, это свыше моих сил. Чтобы придать себе добродушный вид, сдвигаю шляпу на затылок. Колев садится на краешек стола и предлагает мне сигареты.
— Возьмите мои, — отвечаю я. — Чтобы вас не упрекнули в подкупе.
— В таком случае ваши действия могут быть истолкованы, как нажим, — парирует он, но берет.
Мы понимаем друг друга. Жаль только, что люди, симпатичные мне, бывают меньше всех осведомлены об обстоятельствах убийства.
— Речь идет о Маринове, — начинаю я. — Его нашли мертвым сегодня утром.
Врач какую-то долю секунды размышляет над моими словами. И решает играть в открытую.
— Я уже знаю.
— От кого?
— Мне сообщила Баева, — немного обидевшись, ответил Колее.
— А почему вам? И почему именно она?
— Мне — потому, что я ее врач, а она моя единственная пациентка в доме.
— Вы хотите мне дать понять, что Маринов не был вашим пациентом?
— Учитывая мою специальность…
— Врач может давать общие советы.
— О, если вы имеете в виду такие пустяки, как грипп или ангина, то Маринов действительно забегал ко мне.
— Врач обязан помогать каждому.
— Плевал я на принципы, — неожиданно взрывается Колев. — Плевал, когда речь идет о людях такого сорта, как Маринов.
— Плюете? А как же правила гигиены? «Не плевать», «Не сорить» и т. д. Не мне бы вам напоминать…
— Значит, по-вашему, во имя принципа надо было оказывать услуги и Маринову? — сердито вскидывает брови врач, жуя кончик сигареты.
— Конечно, — без колебаний отвечаю я.
— А вы знаете, о чем просил меня Маринов?
— Надеюсь, вы мне скажете.
— Об абортах его приятельницам. Значит, плевать запрещено, а делать аборты — нет?
Колев улыбается — на этот раз не очень приветливо — и в сердцах мнет в пепельнице окурок.
— Простите, не знал, — извиняюсь я. — А сам он болел чем-нибудь серьезным?
— Он? Здоров был, как бык. Если исключить то, что он весь прогнил.
— В каком именно смысле слова? Бабник, что ли?
— В полном смысле слова. Человек, развращавший все вокруг. Превративший своих соседей в слуг. И Баева, и Димова, и эту старую Катю. Заигрывал с Баевой и в то же время приставал с ухаживаниями к Жанне. Он пытался подкупить и меня. Не говоря уже о валютных сделках, растлении малолетних…
Пока никто даже не намекнул о своих симпатиях к покойному Маринову. И доктор — не исключение. Уже совсем рискованно запрокидывая шляпу, спрашиваю на прощанье:
— Речь идет о Доре. Мне кажется, что это женщина, которая сама играет другими, а вы говорите — Маринов ею играл.
— Да, говорю. Во всяком случае, на вашем месте я бы не судил о людях с кондачка.
— Вы на моем месте и я на вашем… понаделали бы уйму глупостей. Вместо того, чтобы меняться местами, куда лучше было бы проявить больше искренности и доверия. А чутье мне подсказывает, что Баева доверяла вам гораздо больше, чем вы сочли нужным мне сообщить.
Колев хмурится. Его лицо становится почти злым.
— Послушайте, товарищ инспектор. Я вам сказал, что плюю на принципы, но это не значит, что я вообще беспринципен. Если Дора, как вы утверждаете, и доверила мне что-то личное, надо быть последним подлецом, чтобы взять да и растрепать об этом. Тем более, что я уверен: к смерти Маринова она не имеет никакого отношения. Дора — просто несчастное запутавшееся существо.
— Ваше объяснение мне кажется не менее путанным. Или я не дорос до уровня вашей терминологии…
Сказал — и ожидаю взрыва. Так и есть: Колев воздевает руки, словно призывая в свидетели бога.
— Но как можно не замечать очевидного? Считать обольстительницей жертву? Молоденькая неопытная девушка… сбегает от родителей-мещан… от перспективы быть всю жизнь домашней хозяйкой и кухаркой. Приезжает в Софию поступать в университет… Проваливается и попадает на удочку этого влюбленного дурака Баева. Не успевает прийти в себя, как снова оказывается в паутине лжи, которую плетет другой. И настолько ее опутывает, что, когда предлагаешь ей курсы медсестер, она отказывается, предпочитая лживые обещания Маринова.
Он продолжает в том же духе, в сердцах рубя фразы на куски и, размахивая костлявой рукой, швыряет их мне в лицо. Когда он исчерпался, примирительным тоном говорю:
— Ладно, ладно. Осмотр окончен. Можете одеваться.
И не дожидаясь нового взрыва, спешу покинуть кабинет.
На улице все та же стынь и хлябь. Это заставляет меня сесть в трамвай, хотя я их презираю. Когда шагаешь по улице пешком — и мысли шагают с тобой в ногу, а стоит попасть в толчею — и мыслям сразу делается тесно. Они заземляются. Стоишь и думаешь, например, что время обеденное, но это не означает, что ты скоро будешь обедать.
Выхожу у Судебной палаты, миную — уже транзитом — Торговый дом и перед самым закрытием врываюсь в сберегательную кассу. Зал пуст, если не считать служащих, торопливо покидающих свои окошечки на обед. Меня интересует одно-единственное окошко — где висит надпись «КАССА». За мраморной перегородкой — человек, уже знакомый мне по фотографии: крупный, тяжеловесный, со старчески дряблым и одутловатым лицом. Если судить по его выражению, то для такого человека наивысшее наслаждение — читать свежие некрологи.
Я подхожу и скромно жду, но кассир до того углубился в свои расчеты, что не обращает на меня внимания. Когда же он наконец поднимает голову, то не удостаивает меня даже взглядом.
— Касса закрыта, — рычит человек с круглыми щеками и поворачивается к окну, словно я сижу именно там, на подоконнике.
— Тем лучше, — соглашаюсь я.
— Вот какие мы, оказывается, остроумные, — дарит мне Баев мрачный взгляд. — Ждать не имеет смысла.
— В отношении кассы я понял. А как в отношении вас самого?
И прижимаю к стеклу удостоверение. Человек, надувающий шар, испытывает явное смущение, но безуспешно пытается его скрыть.
— Вы могли бы с этого начать, — рычит он тем же служебным тоном, смягчившимся лишь на самую малость. — Что вас интересует?
— Ваш сосед и приятель Маринов. Умер ведь человек-то.
— Умер?! — выкатывая глаза, переспрашивает Баев.
— Окончательно и бесповоротно. Единственным, что называется, возможным способом. Впрочем, вы уже знаете эту скорбную новость?
— Что вы? Впервые от вас слышу!
— Странно.
— Чего ж тут странного? Не понимаю…
— Странно, потому что вы, в сущности, первый, кто видел его мертвым.
Человек с круглыми щеками поднимается со своего места.
