Александра Маринина - Стилист
Соловьев молчит. Он даже не упоминает про «Шерхан». И упорно уклоняется от обсуждения вопроса о том, при каких обстоятельствах он стал инвалидом. А коль так, то и она, Настя, не будет с ним излишне откровенничать.
Сидя на полу, она страницу за страницей листала перевод. Это был роман, которого она еще не читала, вероятно, из тех, которые уже исчезли из продажи. Зацепившись глазами за одну фразу, она сама не заметила, как увлеклась и начала читать все подряд. Немудрено, подумала она, что книги этой серии так хорошо продаются. Написано действительно здорово. И язык просто изумительный, фразы легкие, изящные, никакой тяжеловесности, ни малейшей корявости.
Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы оторваться от текста и снова вернуться к мерному перелистыванию страниц. Из гостиной доносился голос Соловьева, он разговаривал по телефону с соседом. Через некоторое время раздался звонок в дверь – Якимов принес сахар. Настя замерла, боясь произвести хоть малейший шум. У нее совсем не было настроения общаться с Якимовым, хотя он ей в общем-то нравился. Может быть, у Владимира хватит сообразительности не говорить Жене, что она здесь. Хотя перед домом стоит ее машина…
К счастью, Якимов быстро ушел, не заглянув в кабинет. Машину он наверняка заметил, но, видимо, природная застенчивость не позволила ему задавать вопросы Соловьеву. Через некоторое время Владимир вкатился на своем кресле в кабинет, держа на коленях поднос с кофейником, сахарницей и чашками.
– Спасибо, – благодарно сказала Настя, уже жалея о своей недавней резкости.
Она налила себе кофе, отпила немного и поставила чашку рядом с собой на пол. Аккуратно сложив просмотренную рукопись обратно в папку, она протянула руку и вытащила из сейфа следующую – тоненькую голубую пластиковую папочку.
– Здесь нет, можешь не смотреть, – быстро и, как показалось Насте, несколько нервно сказал Соловьев.
– Володя, мы же договорились, – поморщилась она. – Или ты делаешь дело, или не мешаешь.
– Отдай мне папку, – резко произнес Владимир Александрович, протягивая руку. – Я сам ее просмотрю.
Настя отвела руку с голубой папочкой в сторону и внимательно посмотрела на Соловьева.
– Там твои личные бумаги? Ты не хочешь, чтобы я их видела?
– Совершенно верно. – Голос его стал холодным и отчужденным. – Дай их мне.
– Я должна в этом убедиться, – спокойно ответила Настя.
Она отогнула гибкий край папки и бросила взгляд на первую страницу. Щеки ее запылали, неловкость, смешанная с гневом, мгновенно разлилась по всему телу.
– Зачем ты это хранишь? Тебе приятно вспоминать о моем унижении?
– Ты не права.
Соловьев, казалось, был смущен не меньше ее.
– Неужели то, что между нами тогда было, ты расцениваешь как унизительную для себя ситуацию? Ты не должна так думать.
– Володя, мы, кажется, уже обо всем с тобой договорились. Я не нуждаюсь в утешении по этому поводу и тем более не нуждаюсь во лжи. Ситуация, какой она тогда была, предельно ясна для меня уже много лет, и тот факт, что за двенадцать лет ты ни разу не поинтересовался мной и не попытался меня разыскать, говорит только о том, что моя оценка той ситуации совершенно правильна. И мне было бы приятнее, если бы у тебя не было моих записок и стихов.
Она вытащила из папки листы. Вид стихотворных строчек, написанных ее почерком, был ей неожиданно неприятен. Снова нахлынуло воспоминание о том отчаянии и стыде, которые охватили ее, когда Настя двенадцать лет назад поняла правду про Соловьева и себя. Но тут же появилась другая мысль, которая заставила ее улыбнуться. Она сидит в доме у Соловьева, в его кабинете и разбирает его бумаги, а он находится рядом, варит для нее кофе, ловит каждый ее взгляд и, когда она уезжает, с нетерпением ждет ее возвращения. Случись это двенадцать лет назад, она бы умерла от счастья и восторга. Они вдвоем в пустом доме, они заняты общим делом, и он не хочет, чтобы она уходила… А сегодня все это вызывает у Насти Каменской только насмешливое раздражение. И с каждой минутой ей все более неприятно думать о том, что у этого самовлюбленного самца остались ее стихи – свидетельство ее давнего позора.
Она быстро просмотрела страницы, но не стала вкладывать их обратно в голубые пластиковые корочки, а сложила пополам и сунула в стоящую рядом сумку.
– Я это заберу, – заявила она тоном, не допускающим какого-либо обсуждения.
– Но почему? Они принадлежат мне, – попытался посопротивляться Соловьев.
– Они принадлежат мне и больше никому, – поправила его Настя. – И я не хочу, чтобы у тебя были эти бумаги. Мне это неприятно.
– Я понимаю, – вздохнул он. – Мне жаль, что так вышло. Прости.
Она достала из сейфа следующую папку.
– Ты не устала? – заботливо спросил Соловьев. – Может быть, пообедаем?
– Угу, – промычала она. – Иди разогревай, я как раз пока еще одну папку просмотрю.
В общем-то она понимала, что просматривать материалы лучше именно ей. У нее глаз свежий, и постороннюю бумажку она заметит быстрее. Человек, имевший дело с содержимым папок десятки раз, не сможет заставить себя забыть о том, что он наизусть знает их содержимое, и будет смотреть невнимательно.
В этой папке был не перевод сплошного текста, а черновики, наброски, сделанные для того, чтобы не путаться в книгах, имеющих сквозных героев. Переводчик должен точно помнить, как он переводил все, что касается такого героя, в предыдущих книгах, особенно если сам автор использует для описания термины, не имеющие строго однозначного перевода. Например, если уж переводчик написал в одной книге, что у героя глаза сине-зеленые, то в следующей книге он не должен говорить «зелено-голубые» или «цвета морской волны». Но все разве упомнишь… Эти черновики, как поняла Настя, как раз и были сделаны для того, чтобы не забыть, что про кого и какими словами описывалось.
Она перебрала уже почти все страницы, когда наткнулась на нечто не имеющее отношения к сквозным героям восточных детективов и боевиков. Две сколотые скрепкой странички размером в половину обычного листа были исписаны совсем другим почерком, мелким и очень убористым.
Хар. пр-ти: Личн. прест.: Стадии проф.:
состояние пол возраст предупр.
структура соц. полож. предотвр.
динамика город-село пресеч.
карьера
На второй страничке текст был таким же сокращенным.
Мода – наиболее часто втречающееся значение.
Медиана – значение, которое делит совокупность значений пополам.
Темп роста – 100 + Х
Темп прироста – (100 +Х) – 100
Норм. распред. – около 65–70% значений попадают в поле «средняя плюс-минус две сигмы».
– Ну-ка взгляни. – Настя протянула листочки Соловьеву. – Откуда это у тебя?
Владимир Александрович с недоумением пробежал глазами записи.
– В первый раз вижу. Что это?
– А это я у тебя хотела спросить. Типичная шпаргалка по курсу криминологии. Среди твоих знакомых есть студенты-юристы?
– Ни одного. Представить не могу, как это ко мне попало.
– А если напрячься? – насмешливо предложила Настя. – Вспомни, например, тот период, когда ты делал свои записи по сквозным персонажам.
– Ну, это было давно, – отмахнулся Соловьев.
– Насколько давно?
– Несколько лет назад. Разве я могу сейчас вспомнить в деталях, где был и что делал? И потом, неужели ты всерьез полагаешь, что в моем доме искали именно эти шпаргалки? Это же смешно.
– Да? Тебе смешно? А мне – нет. Если ты такой смешливый, дружок, то иди заниматься обедом, я без тебя справлюсь.
«Несколько лет назад» ее совсем не устраивало. Понятно, что произошло это давно, но хотелось бы знать конкретнее. Все-таки странно: откуда в бумагах Соловьева могла появиться эта «шпора», если он утверждает, что студентов-юристов среди его знакомых нет.
Настя примерно представляла себе, где и как искать ответ на свой вопрос, но при этом понимала, что времени понадобится уйма. Что ж, если дражайший Владимир Александрович не желает проникнуться серьезностью ситуации, придется действовать самостоятельно.
Она разложила перед собой на полу заметки Соловьева по сквозным персонажам и внимательно их прочла. Хорошо, что Владимир – человек пунктуальный и аккуратный, рядом с каждым описанием стояло указание на роман, в котором оно использовано. Настя включила компьютер и посмотрела на даты, когда делались переводы. Те романы, о которых шла речь в записках, были переведены Соловьевым в период с марта 1990-го по ноябрь 1993 года. В мае 1994 года он взялся за перевод «Детей тьмы», но это произведение в записках уже не упоминалось. Стало быть, сами записи были сделаны в интервале между ноябрем 1993-го и маем 1994-го. Не такой уж большой промежуток времени…
– Володя! – крикнула она погромче, чтобы находящийся на кухне Соловьев ее услышал. – Ты в этом году как Новый год встречал?
– А что? – раздался с кухни его голос.
