Донна Леон - Выстрел в лицо
Брунетти решил, что на этом ее рассказ подошел к концу, но вновь ошибся.
— На следующий день я призналась Маурицио, что нашла зеркало и видела, на кого стала похожа. Но он заявил, что это совершенно не важно. Я до сих пор помню, как он махнул рукой и сказал: «Sciochezze»[60], как будто его вообще не волновало, что мое лицо превратилось в кошмар. — Франка отставила в сторону чашку и блюдце. — И знаете, я ему поверила. Я и сейчас верю, что он не кривил душой, говоря это. Для него я — все та же юная девушка, на которой он когда-то женился.
— А что насчет последних двух лет? — спросил Брунетти.
— Что вы имеете в виду? — вскинулась Франка.
— Неужели он так ничего и не заподозрил?
— Заподозрил что? Что Антонио был моим — как бы это сказать? Моим возлюбленным? Пойдет ему такое название?
— Не очень, — признался Брунетти. — Так что, ваш муж ни о чем не подозревал?
— Надеюсь, что нет, — последовал немедленный ответ. — Но я не в курсе, о чем знает мой муж, а о чем не знает. Если он вообще позволяет себе об этом думать. Для него не было секретом, что мы с Антонио проводим много времени вместе, но, как мне кажется, он боялся задавать мне лишние вопросы. А сама я ничего не могла ему рассказать, понимаете? — Откинувшись в кресле, Франка скрестила на груди руки. — Все это страшно банально, не так ли? Старик-муж и его молодая женушка. Разумеется, супруга при первой возможности найдет себе любовника, как же иначе.
— «И оба мы от правды далеки»[61], — неожиданно для самого себя произнес Брунетти.
— Что-что? — не поняла она.
— Да нет, ничего. Просто моя жена так часто говорит, — ответил Брунетти, не вдаваясь в дальнейшие объяснения — он и сам не очень понимал, из каких закоулков памяти извлек вдруг эту цитату. — Вы не расскажете, что произошло между вами вчера вечером? — спросил он.
— Рассказывать-то особенно нечего, — откликнулась Франка все тем же уставшим голосом. — Антонио велел встретить его у входа. Я никогда с ним не спорила. Подчинилась и на этот раз.
— А как же ваш муж?
— Боюсь, он привык к этому так же, как и я, — ответила она. — Я предупредила его, что вечером меня не будет, а он ничего не стал выпытывать.
— Но вы ведь не появились дома и утром. Как же так?
— Стыдно признаваться, но Маурицио привык и к этому, — грустно отозвалась Франка.
— А, — только и нашелся что сказать Брунетти. — Так что там произошло?
— Комиссар! — Франка облокотилась о стол и положила подбородок на сложенные руки. — А почему я должна вам это рассказывать?
— Потому что рано или поздно вам придется излить кому-нибудь душу, а я — вполне подходящая кандидатура, — не моргнув глазом, ответил Брунетти.
Ему показалось, что взгляд Франки смягчился.
— Впрочем, я всегда знала, что тот, кто любит Цицерона, не может быть плохим человеком, — вымолвила она.
— Не такой уж я и хороший, — совершенно искренне сказал Брунетти. — Но меня гложет любопытство, и я бы хотел помочь вам — насколько это позволительно в рамках закона, естественно.
— Цицерон всю свою жизнь врал напропалую, не правда ли? — спросила вдруг Франка.
Брунетти сначала оскорбился — пока не сообразил, что она задала ему вопрос, а не сравнила его с древним оратором.
— Во время судебных разбирательств, вы хотите сказать? — уточнил он.
— Да. Он подделывал улики, подкупал свидетелей, если их можно было подкупить, искажал истину, да и вообще, пользовался самыми низкопробными и подлыми трюками, известными адвокатам. — Франка с явным удовольствием перечисляла список прегрешений Цицерона.
— Но личной жизни это не касалось, — заметил Брунетти. — Может, он и впрямь был тщеславным и слабым человеком, но никто не посмел бы назвать его подлецом. Он был честен и смел, — сказал он.
Франка внимательно смотрела на комиссара, обдумывая его слова.
— Я сказала Антонио, что вы из полиции и пришли, чтобы его арестовать, — заговорила она. — Он всегда таскал с собой пушку. Я успела хорошо его изучить… — сказала она и вдруг умолкла, ка к будто прислушивалась к звуку собственного голоса. — Я знала, что ему ничего не стоит пустить в дело пистолет, — продолжила Франка. — Но потом он увидел, что у вас — и у вашей коллеги — в руках оружие, и я шепнула ему, что стрелять нет никакого смысла, ведь семейные адвокаты вытащат его из любых неприятностей. — Франка поджала губы, и Брунетти вздрогнул — это было на редкость непривлекательное зрелище. — И он мне поверил. Хотя, может, он просто растерялся и не знал, что делать. Я велела отдать мне пистолет, и он послушался, — заключила она.
Громко хлопнула дверь, и они, вздрогнув, обернулись на шум. Оказалось, мамаша с коляской безуспешно пыталась выбраться из кафе на улицу. Одна из двух женщин, занимавших столик у входа, вскочила и придержала мамаше дверь, выпуская ее наружу.
Брунетти посмотрел на Франку:
— А что вы сказали ему потом?
— Я ведь уже упоминала, что к тому моменту я прекрасно знала, что он собой представляет? — уточнила она.
— Да, — кивнул Брунетти.
— Ну так вот. Я сказала ему, что он — педик. И трахается как педик. И вообще, он захотел меня только потому, что я не похожа на настоящую женщину. — Франка выжидающе смотрела на Брунетти, но тот молчал. — Разумеется, это полный бред. Но я знала Антонио и предугадала развитие событий. — Франка говорила тихим бесцветным голосом, из которого, казалось, давным-давно вымыли, выполоскали все эмоции. — Антонио был известен единственный способ противодействия и сопротивления — насилие, — с почти академической беспристрастностью констатировала она. — Я знала, какой будет его реакция. И застрелила его. — Она умолкла. Брунетти не произнес ни звука, и Франка продолжила: — Когда он упал, меня охватили сомнения. Убила я его или только ранила. И для верности я выстрелила еще раз, прямо ему в лицо. — Собственное лицо Франки при этих словах осталось безучастным.
— Понятно, — наконец выдавил из себя Брунетти.
— И я бы сделала это еще раз. Честное слово, комиссар, я бы убивала его снова и снова. — Брунетти так и подмывало спросить почему, но он сдержался: чувствовал, что Франка и так скажет. — Говорю вам: он был подонком с мерзкими наклонностями.
И Франка замолчала.
29
— Ну-у, — протянула Паола, — я бы, пожалуй, дала ей медаль.
Сразу после ужина Брунетти отправился спать, заявив, что устал — от чего именно, он уточнять не стал. Через пару часов в спальню пришла и Паола. Она мгновенно провалилась в сон, чтобы в три часа ночи пробудиться и обнаружить, что муж лежит в постели с открытыми глазами. Брунетти все думал и думал, прокручивая в голове события прошедшего дня. Он вспоминал все три вчерашние беседы: с графиней, с Гриффони и, наконец, с Франкой Маринелло.
Пока он посвящал жену в подробности этих разговоров, прошло немало времени. Частенько Брунетти приходилось прерывать свой рассказ из-за колокольного звона, доносившегося до них из разных частей города. Впрочем, их этот шум не раздражал.
Брунетти искал объяснение произошедшему, выдвигал различные версии, но мыслями то и дело возвращался к одной и той же фразе: «Подонок с мерзкими наклонностями».
— Ну ничего себе, — прокомментировала Паола, когда он повторил ей эти слова. — Даже представить себе не могу, что она имела в виду. И, честно говоря, не хочу.
— Неужели женщина может допустить, чтобы с ней так обращались, да еще на протяжении двух лет? — спросил Брунетти. Не успев договорить, он уже понял, что выбрал неверный тон и подобрал не те слова.
Вместо ответа Паола включила настольную лампу и повернулась к мужу.
— Что такое? — встревожился он.
— Ничего, — ответила Паола. — Просто захотела посмотреть в лицо человеку, которому хватает наглости задать такой вопрос.
— Какой «такой»? — возмутился Брунетти.
— Может ли женщина допустить, чтобы с ней так обращались, — объяснила Паола.
— А что тут такого? — не понял Брунетти. — Чем тебе не угодил вопрос?
Паола натянула на плечи одеяло.
— Начнем хотя бы с того, что твой вопрос подразумевает существование такого явления, как специфический «женский разум». Иначе говоря, он намекает на то, что в определенных обстоятельствах все без исключения женщины поступают одинаково. — Она приподнялась на локте. — Гвидо, ты хоть на миг вообрази, как ей было страшно! Попробуй представить себе, что с ней творилось все эти два года. Она ведь знала, что он убийца, и знала, что он сделал с дантистом и его женой.
— Неужели ты считаешь, что она и впрямь думала, будто должна пожертвовать собой только ради того, чтобы сохранить иллюзии своего мужа? — добродушно спросил Брунетти, чувствуя моральное превосходство над женой. И, не удержавшись, добавил: — Какая же ты после этого феминистка, если оправдываешь такие поступки?
