Фридрих Незнанский - Семейное дело
— Привет, пап! Мам, а капуста готова? Мы голодные!
— Сейчас, сейчас, обжоры! — отозвалась из кухни Нинель Петровна, ворчливо, но со сдержанной радостью: какую мать не порадует отличный аппетит детей?
Обычная сцена семейного быта, однако Николаю она сейчас казалась бесстыдным надувательством. Всем этим людям — родным ему людям — представляется, будто все в порядке. Он один знает, что эту прекрасную видимость разъедает тайный рак; еще чуть-чуть — и тайное вырвется на поверхность.
«Дети, — повторял он, глядя в свое отражение в зеркале над раковиной, — мои дети… Драгоценные дети… Бедные мои дети…»
Ему предстояло еще одно нелегкое испытание. По традиции место главы семьи было напротив близнецов, и, отрывая взгляд от капусты в своей тарелке, Николай Викторович не мог не натыкаться взглядом на эти два свежих, красивых, чистых лица. Только молодость обладает такой безупречной ровной красотой и уверенностью в себе. Только молодость до такой степени убеждена, что родители уже ничему научить ее не в состоянии. Сказать им, что игры, в которых их вовлекли, гибельны? Они ничего не услышат, потому что не хотят слышать. Николаю Скворцову хотелось вскочить, закричать, хватить об стол свою тарелку — так, чтобы фарфоровые осколки вместе с капустными ошметками разлетелись по всем углам, прилипли к потолку. Чтобы члены его обожаемой семьи в недоумении вскочили, загомонили, закричали. Чтобы разрушилось наконец это фальшивое, это гадкое спокойствие…
— Папа, — прервал молчание Кирилл, — почему ты на нас с Ростиком так смотришь?
И вот он, который секунду назад лелеял разрушительные мысли, играет сигнал к отступлению:
— Почему это я на вас смотрю? Просто вы сидите напротив, вот и смотрю. Куда же мне смотреть: на холодильник?
Николай изобразил вполне натуральную улыбку. Оказалось, на самом деле он не собирается нападать на близнецов. Ему было бы слишком страшно и больно сказать вслух то, о чем он, глядя на них, думает. Нет, подождите! Только не теперь! Не теперь…
— А мы-то думали, на нас узоры появились…
— Цветы выросли! — радостно подхватывает Родик видоизмененную шутку из старой кинокомедии. Когда Родику весело, он всех заражает весельем. Даже Таня, которая обычно уминает любую пищу за обе щеки и всегда за этим занятием похожа на прилежного хомяка, прыснула так, что поперхнулась. И вот ее уже надо хлопать по спине, и вот уже мать выговаривает ей: «Таня, ну вот опять, надо следить за собой, какая же ты неловкая», а смешливый Родион уже совсем сполз под стол, над скатертью возвышается только его макушка, по которой отпустил ему добродушный щелчок Ростислав, а может быть, Кирилл… Неловкость схлынула.
Единственное место, где она осталась, — сердце Николая.
— Коля, — пробормотала жена, приникнув к его груди перед сном (его неизменно трогало, что эта большая полная женщина прижимает его к себе, как плюшевого мишку), — что-то случилось, Коленька?
— Ничего не случилось, — бесстрастно вымолвил Николай.
— А я почему-то волнуюсь. Сама не знаю почему…
— Спи. Усни. Завтра все волнения пройдут, ты встанешь бодрая и хорошая…
Все правильно. Не было никаких причин, чтобы Нинель Петровна не заснула.
Все скопившиеся в ту ночь в квартире Скворцовых запасы бессонницы предназначались Николаю Викторовичу.
— Правдоподобно, — кашлянул Турецкий, когда нить повествования Рюрика прервалась. Ясновидец сидел ссутулившись, намокшие от пота волосы стояли дыбом. — А дальше что?
— Дальше пока не вижу, — обессиленно выдавил из себя Рюрик. — Пока не забрезжило…
— Как только забрезжит, бегом ко мне.
— Неужели пригодится?
— Как знать?
Глава 37 Турецкий рассуждает о судьбе России
«Вот такое получилось дело, — подавленно сказал сам себе Александр Борисович. — Тихое, можно сказать, келейное… Семейное, выходит, дело».
Чувствовал себя Турецкий гадостней некуда: ему совсем не хотелось отнимать детей у скорбящей вдовы. Но близнецов пришлось задержать, потому что говорить по существу они не хотели; едва речь зашла о записях, которые обнаружил на жестком диске их компьютера отец, замкнулись и окостенели в упорном молчании. Ну что же делать, пусть, пусть помолчат, поразмыслят до следующего допроса, авось дозреют… «Неужели виновны?» — думал Турецкий. Будучи уверен, что сыновья убитого Николая так или иначе причастны к террористическим актам в московском метро, он всем сердцем не хотел, чтобы в придачу к этому они еще оказались непосредственно замешаны в убийстве. Отцеубийство — одно из самых омерзительных преступлений, наводившее ужас еще на древних греков. Эдип убил отца и женился на своей матери; из-за этого на город Фивы, которым он правил, боги наслали чуму… Причем Эдип совершил это по неведению! А какого возмездия, какой чумы достоин тот, кто осознанно поднимает руку на человека, который его родил и воспитал? Трудно представить… За время расследования Турецкий внимательно ознакомился с бытом, привычками, радостями и неприятностями семьи Скворцовых. Кое-что ему в этих людях нравилось, кое-что вызывало неприятие, но в общем и целом вдова и дети художника стали ему теперь понятны и отчасти близки — как люди, жизнь которых не по своей воле долго наблюдаешь со стороны, как герои толстого подробного романа. Трудно причинять пострадавшей семье новое горе, но он обязан довести расследование до конца во имя предотвращения новых смертей.
Тем более что двадцать девятый лунный день приближается…
Вернувшись в комнату, где терзались неопределенностью ситуации близнецы, Александр Борисович Турецкий, в чьем ведении, как близнецы уже знали, находилось дело об убийстве их отца, не стал задавать вопросов. Никаких. Поздоровавшись, он молча положил перед Ростиславом, который на предыдущем допросе проявлял наибольшее упорство (по крайней мере, перед тем из двух одинаковых парней, который на Турецкого в данный момент производил впечатление Ростислава), длинный, из плотной сиреневатой бумаги, конверт. На конверте с трудом читалась черная надпись острым почерком. «Судебно-медицинский…» — разобрал Ростик (это действительно оказался он); дальше читать не стал. Кирилл поглядывал на конверт с недоверием, как будто там был запакован паук или змея. Нарушая сложившееся тягостное бездействие, Ростислав потянулся к конверту. Он оказался не запечатан, внутри лежало что-то плотное. Стопка фотографий… При виде первой же из них по лицу Ростика пробежало колебание, словно по глади воды, куда бросили камень. Потянулся посмотреть и Кирилл — и отдернулся, как от раскаленного утюга. Черно-белая фотография с сухой достоверностью изображала одну из старейших станций метро, которая опознавалась по фрагментам мозаичных картин, — усеянную телами, сразу видно, неживыми. С оторванными конечностями, обезглавленные, полуобнаженные — снесенные взрывной волной клочья одежды усеивали мозаичный пол, приклеивались к мертвым глазам. И еще там стекали со стен какие-то клочья… чего-то белого, окровавленного (даже на черно-белом снимке различается), жирного… До чего же страшен человек! Страшен он, когда обнажается его беззащитное, неприукрашенное, потаенное нутро. Страшно и то, что способен сотворить человек с себе подобными.
Кирилл вынул фотографии из рук брата и вложил обратно в конверт. Близнецы Скворцовы не видели смысла смотреть дальше, не смели задать вопрос: «Что это такое?» Ответ был очевиден…
— Террористический акт. — Турецкий был так любезен, что ответил на невысказанный вопрос. Опустившись на стул, он смотрел на близнецов, сидящих напротив. Долго, пристально смотрел.
Внутри близнецов грозовым статическим электричеством скапливалось возмущение. Им не нравилась эта выжидающая тактика, которая в любой момент могла смениться какой-то другой… которая понравится им еще меньше.
— Ага, — подал голос Ростислав, — теперь мы видим, как работает наша доблестная милиция. А мы не верили. Теракт, что ли, хотите на нас свалить? Ну так бы прямо и говорили: истинных виновников найти не можем, первых попавшихся студентов хватаем.
Кирилл как будто бы порывался что-то сказать, но каждый раз передумывал, пасуя и перед братом, и перед Турецким. В этой двойне он обычно держался как более непреклонный, более авторитетный, но оказалось, что в острой ситуации Ростик оказался непреклоннее и агрессивнее его. Даже слишком агрессивен…
— Первых попавшихся. — Александр Борисович произносил слова медленно, без напора, словно размышляя вслух. — Да нет, мои дорогие, неправда ваша. Первые попавшиеся по метро не лазят. Особенно по такому метро, которое не обозначено ни на одной легальной схеме … Ваш отец называл это «Метро-2». А как вы его между собой называете?
Относительно этого пункта Александра Борисовича терзали сомнения: официантки, чья эрудиция ограничивалась кулинарией и телесериалами, насчет «Метро-2» ничего дельного сказать не могли. Они даже сомневались, что Николай Скворцов произнес именно это, а не что-то другое. Уж больно нетипичное сочетание! Но Елагин настаивал: «Метро-2», и точка. Ну, ясновидец сияющий, ты у меня только попробуй промахнись!
