Юлия Яковлева - Вдруг охотник выбегает
– Тоже миллионер?
– Нет, он сошка мелкая, торгаш. Но ловкий. И он товарищей из Наркомторга быстро вывел на другую большую рыбу. Акулу капитализма, так сказать. Меллон, его фамилия. Американец Эндрю Меллон.
– Погоди. Ты хочешь сказать, что этот Меллон и тот, второй, армянин…
– Он не армянин, а француз давно.
– Не суть. Ты хочешь сказать, что они Простаку тычут пальчиком: мне подай вот эту картинку, и эту, и вон ту? И товарищ Простак им на блюдечке выносит и в бумажку заворачивает?!
– Товарищ Простак, я бы сказал, только упаковывает покупки. Он вроде приказчика.
– Кишкин, – поразился Зайцев. – Да ведь картины эти цены немалой, народное добро и так далее. Да тут надо…
И тут Кишкин так грохнул ладонью по столу, что в зале на них все обернулись, а Зайцев сразу вспомнил о двух контузиях, после которых Кишкин долго болел нервными болезнями.
– Ничего тут не надо, – проскрипел Кишкин. В углах рта у него показалась слюна.
– Кишкин, – твердо сказал Зайцев, – какие-то неграмотные жулики на поводу у иностранного капитала разворовывают культурные ценности советской страны…
– Молчать! – проскрежетал Кишкин. – Молчать!.. Советская страна, – Кишкин говорил металлическим голосом и сам весь – тощий, одноглазый – словно вдруг сделался старым, сухим и скрипучим, вылитый Кащей из русских сказок, – советская страна зарабатывает валюту. А к слову «неграмотные»… Да будет тебе известно, член советского правительства товарищ Пятаков и университеты кончал, и сам сын сахарозаводчика, и ценность этих картин ему известна. Просто есть сейчас для советской промышленности вещи поценнее рубенсов-рембрандтов всяких.
Половина лица у Кишкина тряслась.
Зайцев попробовал встать.
– Сидеть, – рявкнул Кишкин. Дернул его вниз, уже не особо заботясь, что там подумают стукачи всех мастей, облепившие их сейчас взглядами. – Сидеть, – он почти шипел. – И я тебе это все сейчас только потому понятно изложил, что иначе ты, Зайцев, как та собака, так и будешь скакать на трех лапах за своей дичью. Пока не сдохнешь. Но если тебе сдохнуть хочется, то я тебе это организую по старой дружбе. Гораздо менее хлопотным способом. Пристрелю из сострадания. Понял? Ты меня – понял?
– Хороший какой у них мармелад, – сказал Зайцев. Придвинул вазочку и стал спокойно есть прямо из нее, ложка за ложкой. Ложка за ложкой.
Метрдотель презрительно фыркнул и отвернулся к своей конторке.
Кишкин сумел если и не успокоиться – веко и угол рта у него все еще подрагивали, – то хотя бы взять себя в руки. Он наблюдал за Зайцевым, а сам не прикасался больше ни к кофе, ни к московским разносолам, стоявшим на крахмальной скатерти, усыпанной мелкими бликами, которые майское солнце выбило из хрустальных вазочек.
– Я с самого начала знал, – совершенно обычным своим голосом произнес он. – Никуда ты со своих финских болот не двинешь. Дохлый номер. Никакой Москвой тебя оттуда не выманить. Дурак ты, Вася, – с сожалением добавил он. – Сегодня в Питер?
Зайцев кивнул.
4
Зайцев слишком хорошо и давно знал Кишкина. Он не испугался ни нервного припадка, ни дергающегося лица. Но простой и с виду невинный вопрос о том, когда он уезжает, насторожил его сразу.
Зайцев стоял в узком, крытом ковровой дорожкой коридоре. Мимо толкались портфелями пассажиры, спешившие найти свое купе. А Зайцев, не обращая внимания на толчки, пристально смотрел на перрон. В Москве, в отличие от Ленинграда, ночь в это время была самая обычная, темная. Но в свете желтоватых фонарей Зайцев увидел, как к проводнику соседнего вагона сунулись двое румяных молодцев в обычной гражданской одежде. Сверкнули удостоверениями. И проводник сделал приглашающий жест рукой. Зайцев отшатнулся от окна. Сел на приготовленную, вкусно пахнущую крахмалом постель. Свет лампы под шелковым абажуром отражался в лакированных панелях. Вагоны были старые, еще дореволюционные – роскошные. Свисток. Перрон медленно двинулся назад. Зайцев выскользнул из купе. В коридоре пусто, все двери закрыты: в эти первые минуты пассажиры обычно смирно сидят и смотрят в окно или раскладывают туалетные принадлежности.
Зайцев быстро прошел по коридору. Прошел лязгающий тамбур. Еще вагон. Еще тамбур. Вагон. Тамбур. Вагон. Тамбур. Пол качало и потряхивало все сильнее – поезд набирал скорость. Наконец на выходе из тамбура на него обрушился запах тел, дегтя, угля – тот ни с чем не сравнимый запах железной дороги для путешествующих в жестком вагоне. Зайцев быстро приметил наилучшего кандидата: толстячок в панамке.
– Товарищ, – подсел Зайцев. – Я в мягком еду. А спина у меня дважды в гражданскую простреленная, мне на мягком никак. И так гнездился, и сяк. Не пойдет. Хоть стоя едь.
Вынул билет:
– Не желаете койкой махнуться?
Толстячок посмотрел с подозрением. Зайцев понял:
– Мне доплаты не надо, – сказал он, вынимая билет. – Меня в мягкий по партийной линии определили. Как имеющего ранения.
Этот бред имел успех. При виде литерного билета у толстячка алчно загорелись глаза – он забыл посмотреть в молодое зайцевское лицо и усомниться в его истории насчет ранений в гражданскую. Толстячок охотно вытянул из-под койки корзину, завязанную сверху полотном. Сунул Зайцеву свой картонный билетик.
– Вот спасибочки, вот спасибочки, – обрадовался Зайцев.
– Спокойной ночи, товарищ. Всего хорошего вашей спине.
Зайцев посидел некоторое время, краем глаза разглядывая соседей по вагону. Здесь, среди людей было безопаснее, чем там, в запирающемся купе. Но все-таки не безопасно. Его могут снять на любой остановке. «Пройдемте, товарищ. Только не брыкаться» – и все дела. Не будет же он рваться, хватать пистолет. А если бы и стал, остальные пассажиры тут же бы навалились, скрутили – помогли правосудию.
Зайцев вскочил. Опять вагон, тамбур, вагон, тамбур. Запертая железная дверь. Почтовый, значит, вагон. Вот где пригодился опыт «дефективного» детства: беспризорники только так кочевали по стране, проникая в поезда, как крысы. Зайцев вернулся в последний пассажирский вагон. Заперся в туалете. Потянул вниз оконную раму. Тело помнило все. Как подтянуться, за что уцепиться, куда подать руку, куда поставить ногу.
Свесившись с крыши, Зайцев высадил стекло. Оббил каблуком острые зубья. И ящерицей проскользнул внутрь. Упал на мешки, в бок садануло углом ящика – пустяки. Он поудобнее устроился на мешках.
Может, ему все померещилось. А может, и нет. Он не любил в таких вопросах убеждаться на сто процентов. Сунул руки себе под мышки – еще один проверенный способ согреться. И вскоре уснул.
Тем временем два румяных молодца завершили обход. Уперлись в дверь почтового вагона. Дернули. Заперто.
– Утек, сука.
– Или поезд не тот.
– Хрен теперь скажешь.
Вдруг одна и та же догадка одновременно поразила обоих. И они бросились обратно. Дернули дверь туалета: заперто.
– Точно. Там, сука, – прошептал один. Они тихо разошлись в стороны. Один мягко и гибко опустился на четвереньки – заглянул в забранную мелкой сеткой щель у самого пола. Показал второму: там. Второй бесшумно вынул пистолет, изготовился. Оба застыли кариатидами.
Первый постучал.
– Товарищ, тут уже очередь. Уснули там, что ли?
За дверью зашуршало, зашевелилось. Щелкнул замок. Дверь пришла в движение. Цапнули.
– Вы что, граждане, – заверещал какой-то рыжеусый субъект в майке и подштанниках. Один молодец разжал хватку. Темной пастью зияло открытое окно: мимо сыроватая ночь. Молодец бросился к окну. Высунул голову. Покрутил направо, налево.
– Да курнуть я вышел. Курнуть. Вон, окно даже приоткрыл, чтобы людям не мешать. Все культурно! – бубнил пойманный.
– Пшел отсюда. Ну. Быстро.
Оба убедились, что усач испарился.
– Значит, поезд не тот, – ответил первый.
В Бологом они сошли.
Хорошо зная Кишкина, Зайцев так же наверняка знал, что, промахнувшись раз, тот не предпримет второй бросок. Ему достаточно отогнать врага подальше. То есть от Москвы.
На перроне Зайцев быстро затесался среди приезжих, встречающих, провожающих, и толпа вынесла его в город. Зябко. Обычное дело: значит, в Неву вошел лед с Ладоги. Зайцев взглянул на часы на башне вокзала: зайти бы домой и утеплиться, но не успеет. Решил прямо на службу.
От быстрого шага стало теплее. Идя по Лиговке, Зайцев с отвращением подумал о столице – жирной, маслянистой, с ее сложными группировками, правительственными шахматами, партийными интригами. Только дерни за кончик нити – и звон дошел до члена правительства товарища Пятакова. Вон и Кишкин весь опутан.
Даже обшарпанная бандитская Лиговка казалась ему теперь местом свободным и безопасным. Как обращаться с обычными бандитами, было хотя бы понятно.
На набережной Фонтанки, чуть ли не под самыми стенами угрозыска, он увидел телегу. Коняга стояла, распустив длинные замшевые губы, а седока не видать. «Совсем обнаглели», – подумал Зайцев.
