Хокан Нессер - Карамболь
Второе сообщение было от Малера, который заявлял, что хотел бы сыграть партию в шахматы в клубе часов в девять.
В этот момент комиссар был склонен воздать должное изобретателю автоответчика, кем бы тот ни был.
На улице шел дождь, но воздух казался приятным, и Ван Вейтерен отправился, как и задумал, через кладбище. Первую неделю после похорон Эриха он ходил сюда ежедневно — желательно, по вечерам, когда темнота окутывала могилы своим теплом. А сейчас не был уже три дня. По мере приближения к нужному месту он замедлил шаг, словно от своего рода почтения; это получалось само собой, без всякой задней мысли — просто автоматическое, инстинктивное телесное понимание. В это время суток открытое поле было безлюдным, надгробия и памятники выступали из темноты еще более темными силуэтами. Слышались лишь его собственные шаги по гравию, воркование голубей и набиравшие скорость где-то далеко, в другом мире, машины. Он подошел к могиле. Остановился и прислушался, как обычно, засунув руки в карманы пальто. Если в такое время суток существуют какие-либо поддающиеся толкованию знаки или весточки, то уловить их можно только через слух — это он знал.
«Мертвые старше живых, — думал он. — Невзирая на то в каком возрасте они переступили грань, полученный опыт делает их старше всего живого».
Даже ребенка. Даже сына.
В темноте он не мог разобрать слов на маленькой табличке, установленной в ожидании заказанного Ренатой камня. Внезапно его охватило желание прочесть написанное, ему захотелось увидеть имя и даты, и он решил в следующий раз все-таки прийти сюда при дневном свете.
Пока он стоял, дождь прекратился, и через десять минут он двинулся дальше.
Попрощался с сыном до следующего раза со словами «Спи спокойно, Эрих» на губах.
«Если представится возможность, я приду к тебе, рано или поздно…»
В помещениях клуба в переулке Стюккаргренд было полно народу. Однако Малер пришел заблаговременно и занял одну из обычных ниш с гравюрами Дюрера и чугунным канделябром. Когда прибыл Ван Вейтерен, он сидел, дергая себя за бороду, и что-то писал в записной книжке.
— Новые стихи, — объяснил он, закрывая книжку. — Или скорее старые мысли новыми словами. Мой язык перестал быть трансцендентальным, правда, я уже больше не понимаю, что значит трансцендентальный… как ты себя чувствуешь?
— Соответственно заслугам, — ответил Ван Вейтерен, протискиваясь в нишу. — Иногда мне кажется, что я переживу и это тоже.
Малер кивнул и достал из нагрудного кармана жилета сигару.
— Таков наш удел, — сказал он. — Тем, кого боги ненавидят, они предоставляют мучиться дольше всего. Как насчет партии?
Ван Вейтерен кивнул, и Малер начал расставлять фигуры.
На первую партию потребовалось пятьдесят четыре хода, шестьдесят пять минут и три бокала пива. Ван Вейтерен согласился на ничью, хоть и имел лишнюю пешку, но она была ладейной.
— Твой сын… — потянув себя за бороду, начал Малер. — Они нашли мерзавца, который его убил?
Прежде чем ответить, Ван Вейтерен допил пиво.
— Вероятно, хотя Немезида, похоже, уже сделала свое дело.
— Что ты имеешь в виду?
— Как мне сообщили, его уже где-то закопали. Все дело в шантаже. Эрих был просто пешкой… во всяком случае, на этот раз он чист. Странно, но меня это немного утешает. Правда, я с удовольствием взглянул бы этому врачу в глаза.
— Врачу? — переспросил Малер.
— Да. Их работа — сохранять жизни, а он пошел иным путем. Губил их. Я расскажу тебе всю историю, но только в другой раз, если не возражаешь. Мне надо сперва немножко от этого отойти.
Малер ненадолго погрузился в размышления, потом извинился и пошел в туалет. За время его отсутствия Ван Вейтерен скрутил пять сигарет, что, правда, соответствовало его дневной норме, но за последний месяц она несколько увеличилась.
Какая, черт возьми, разница? Пять сигарет или десять?
Малер вернулся с двумя новыми бокалами пива.
— У меня есть предложение, — сказал он. — Давай сыграем в фишеровские шахматы?
— Фишеровские? — переспросил Ван Вейтерен. — Что это такое?
— Ну, знаешь, последний вклад великого гения в шахматную игру. Задний ряд расставляется наобум… фигура против фигуры, разумеется. Чтобы избежать этих проклятых анализов до двадцатого хода. Единственное условие — король между ладьями. И слоны обязательно разнопольные.
— Знакомо, — отозвался Ван Вейтерен. — Я об этом читал. Даже изучал одну партию, впечатление полного идиотизма. Никак не думал, что доведется попробовать самому, только… неужели ты действительно анализируешь до двадцатого хода?
— Всегда, — ответил Малер. — Ну?
— Если ты настаиваешь…
— Настаиваю, — подтвердил Малер. — Твое здоровье!
Он закрыл глаза и принялся копаться в коробке.
— Линия?
— С, — сказал Ван Вейтерен.
Малер установил белую ладью на С1.
— Господи, — произнес Ван Вейтерен, наблюдая за приятелем.
Они продолжили до завершения ряда. Только один из слонов попал на свою исконную позицию; короли угодили на линию Е, ферзи — на G.
— Здорово, когда конь стоит в углу, — сказал Малер. — Поехали!
Он отбросил обычную дебютную концентрацию и сыграл Е2-ЕЗ.
Ван Вейтерен подпер голову руками и стал рассматривать позицию. Просидев две минуты без движения, он ударил кулаком по столу и встал:
— Дьявол! Еотов поклясться… извини, я на минутку.
Он выбрался из ниши.
— Что с тобой происходит? — спросил Малер, но ответа не получил. Комиссар уже пробрался к телефону у входа.
Разговор с Рейнхартом занял почти двадцать минут, и когда Ван Вейтерен вернулся обратно, Малер снова сидел с записной книжкой в руках.
— Сонеты, — объяснил он, глядя на погасшую сигару. — Слова и форма! Когда нам четырнадцать, а может, даже меньше, мы видим мир совершенно отчетливо. Потом нам требуется еще пятьдесят лет, чтобы создать язык для фиксации тех впечатлений. Тем временем мы, разумеется, успеваем увянуть… что, черт возьми, с тобой случилось?
— Извини, пожалуйста, — повторил Ван Вейтерен. — Иногда осеняет даже на склоне лет. Вероятно, это спровоцировала наша дурацкая позиция.
Он указал на шахматную доску. Малер прищурился и посмотрел на него поверх старых очков с половинками стекол.
— Ты говоришь загадками, — сказал он.
Время просвещения, однако, еще не пришло. Ван Вейтерен отпил глоток пива, выдвинул коня из угла и закурил сигарету.
— Ходить поэту, — констатировал он.
VI
Комиссар Рейнхарт прибыл в аэропорт Джона Кеннеди в 14.30 в пятницу, 18 декабря. Его встречал старший лейтенант Блумгорд, с которым он за последние сутки неоднократно беседовал по телефону и обменивался факсами.
Блумгорд оказался коренастым, коротко стриженным, энергичным мужчиной лет тридцати пяти, который одним рукопожатием, похоже, пытался передать свойственные американской культуре щедрость, открытость и теплоту. И весьма в этом преуспел. Рейнхарт уже раньше с благодарностью отказался от приглашения жить во время визита в Нью-Йорк у него дома в районе Куинз, но получил возможность несколько раз повторить свой отказ в машине, на пути к Манхэттену и проезжая по его забитым транспортом улицам.
Он поселился в гостинице «Трамп Тауэр» на площади Колумбус-Серкл. Блумгорд хлопнул его по спине и дал ему три часа на то, чтобы принять душ и смыть с себя дорожную пыль. Затем ему следовало стоять перед входом в гостиницу, готовым к поездке в Куинз для настоящего семейного ужина. А как же иначе?
Оставшись один, Рейнхарт выглянул в окно. Двадцать четвертый этаж с видом на северную и восточную части Манхэттена. Прежде всего, на Центральный парк, расстилавшийся внизу наискосок, словно покрытый инеем миниатюрный пейзаж. Начинали спускаться сумерки, но силуэт города по-прежнему оставался серым и неотчетливым. В ожидании ночи небоскребы, казалось, отдыхали в анонимности, которую едва ли можно было приписать неосведомленности Рейнхарта относительно их наименований и предназначения. Во всяком случае, не полностью, убеждал он себя. «Метрополитен» и Музей Гуггенхейма на 5-й авеню, по другую сторону парка, он опознать сумел, дальше дело пошло хуже. Как бы то ни было, выглядело все это не слишком гостеприимно. Скорее враждебно. Блумгорд сказал, что сейчас чуть ниже нуля, а ночью станет холоднее. Снег в этом году еще не выпадал, но надежда оставалась.
Прошлый и, кстати, единственный раз Рейнхарт был в Нью-Йорке пятнадцать лет назад. Тогда он проводил здесь отпуск, в августе. Стояла жара, как в духовке; он помнил, что пил по четыре литра воды в день и у него болели ноги. Помнил также, что больше всего ему понравились набережная и руины возле Кони-Айленда. И еще, конечно, «Барнс энд Нобл», особенно здание на 8-й улице. Лучший в мире книжный магазин, открытый практически круглосуточно и предоставлявший возможность сколько угодно бесплатно читать книги в кафетерии.
