Елена Топильская - Белое, черное, алое…
Придя домой и предупредив ребенка, что уроки делать все равно придется, я набрала номер домашнего телефона Гошкиной классной руководительницы; вежливый мужской голос мне ответил, что Татьяны Геннадьевны нет дома.
— Школу минировать пошла… — прокомментировал Александр.
Ребенок, сидевший тут же в ожидании домашних заданий, с готовностью захохотал.
— Гошенька, отнеси, пожалуйста, мою записную книжку в прихожую, положи мне в сумку, а то я ее завтра забуду, — попросила я и, как только ребенок скрылся из виду, зашипела на Сашку:
— Ты с ума сошел? Зачем ты подрываешь авторитет учителей?!
— А что я такого сказал? — удивился Сашка. — Я же тоже хочу поучаствовать в процессе воспитания!
— Ты уже поучаствовал! «Лукоморью» учил? То, что Пушкин написал, у ребенка из памяти изгладилось начисто, зато он всем рассказывает, как «на неведомых дорожках Невзоров бегал в босоножках»!
— А что? Это еще в мое время рассказывали! Преемственность поколений…
— В твое время рассказывали: «слоны катаются на кошках»! А кто научил ребенка песенке Винни-Пуха? «Куда идем мы с Пятачком — конечно, в гастроном…»
— 3а чем идем мы в гастроном?
Конечно, за вином!
А где мы будем пить вино?
Конечно, за углом!
А чем закусим мы потом?
Конечно, Пятачком… — без запинки рассказал появившийся из-за двери ребенок, демонстрируя незаурядную память. — Ну что, мам, не дозвонилась? Не переживай, без уроков обойдусь.
— Спасибо, утешил, — пробормотала я.
Процесс воспитания оказался под угрозой.
Ребенок опять уткнулся в энциклопедию про динозавров, а я все прокручивала в голове визит матери Чванова. Ну и что, что не спросила, когда будет раскрыто преступление. То, что она умная и незаурядная женщина, у нее на лице написано.
Да еще и хладнокровная, и не сентиментальная. Ну так и зачем умный человек будет задавать вопросы, на которые все равно нет ответа?
Среда началась с телефонного звонка Кораблева.
— Мария Сергеевна, сегодня среда, когда вы получите оружие?
— Ты меня замучил уже! Сегодня комиссия, будут принимать зачет. Если к трем приедешь, а меня нет, возьми у Горчакова ключ от кабинета и завари чай, а я к тому времени уже должна быть, договорились?
В десять минут четвертого я вернулась из городской прокуратуры. Кораблев уже хлопотал над чаем.
— Ну что, порядок? — спросил он, насыпая заварку в чайник.
Я сняла куртку и ответила:
— Нет. Не сдала я зачет.
— Здрасьте! Ну, Мария Сергеевна! Учил я вас, учил, и без толку! И на чем вас завалили?
— Да ну, на ерунде. — Я подошла к столу и заглянула в заварной чайник, чтобы проверить, сколько Леня насыпал заварки. — Попросили разобрать пистолет, а потом собрать. А у меня руки вспотели от волнения, и мне затворную раму на пружину не натянуть. Они мне говорят: как же вы, Швецова, будете разбирать и собирать пистолет в боевой обстановке? Я им отвечаю: клянусь, что мне и в голову не придет разбирать и собирать пистолет в боевой обстановке, я его просто брошу, если патрон перекосит! Ну, вот меня и отправили еще позаниматься «Наставлением по стрелковому делу».
— Ма-а-рия Сергеевна! — протянул Кораблев с чайником в руках. — Вы меня позорите. Пистолет не собрать, это же надо! Смотрите, насколько это элементарно!
Он поставил чайник на стол, достал из кобуры свой табельный «Макаров» и, слава Богу, предварительно вытащил из него магазин, и выщелкнул патрон из патронника.
Сняв затворную раму, он стал показательно надевать ее на станину и, видимо, слишком сильно нажал. Рама выскользнула у него из руки и, описав в воздухе полукруг, пролетела в сантиметре от моего носа, а потом грохнулась вниз и вдребезги разбила фаянсовый чайник. Я несколько секунд остолбенело наблюдала, как заварка растекается под уголовные дела, потом опомнилась и стала лихорадочно сгребать их со стола в охапку. Кораблев же без всякой суеты собрал пистолет, вставил обратно магазин, передернул затвор и поставил оружие на предохранитель, после чего сказал:
— Какие же вы, женщины, неаккуратные: тут у вас и дела, тут вы и чай завариваете! Развели хлев в кабинете, негде пистолет разобрать.
Он убрал оружие в кобуру и, с невозмутимым видом сев за стол, стал барабанить пальцами по столешнице, предоставив мне одной убирать следы разрушения.
Эти следы я убрала весьма вовремя: в кабинет в сопровождении шефа вошел старший прокурор-криминалист. Оглядев кабинет, он удовлетворенно кивнул — вещдоки у меня на полу и столе не валялись, и вообще стол был хотя еще и сырой, зато на вид чистый.
Кораблев под шумок быстренько смылся.
Шеф объяснил причину визита:
— Гурий Львович приехал по поручению прокурора города проверять хранение вещдоков и состояние следовательских сейфов. Мария Сергеевна, покажите, пожалуйста, сейф. Я надеюсь, ключ у вас при себе? Вот Гурий Львович рассказал какие кошмары: в соседнем районе у следователя в сейфе золотые цепочки лежат изъятые, деньги. Ничего, как положено, не сдано, бардак.
Я про себя посмеялась: шеф давал мне возможность сказать, что ключа от сейфа у меня нету, похищен, а новый еще не заказали. Это на случай, если у меня в сейфе творятся такие же безобразия, как у коллеги из соседнего района. Чего греха таить: процедура сдачи на хранение денег, особенно в иностранной валюте, и золотых изделий, изъятых по уголовным делам, такая занудная и трудоемкая, что следователи не торопятся уложиться в установленный инструкцией трехдневный срок сдачи. Тянут и тянут, ожидая, что объявится кто-нибудь из родственников субъекта, у кого было изъято все это добро, и ему добро и отдадут. В этом случае требуется только расписка.
Но шеф напрасно волновался, в моем сейфе все было чисто, дубликат ключа взамен похищенного мы нашли в прокуратуре. Я с гордостью продемонстрировала содержимое сейфа.
Гурий Львович потребовал вытащить все из сейфа, перепроверил каждую бумажку и три раза переспросил: «Это все? Больше вы нигде вещдоки не храните?»
Когда он наконец ушел несолоно хлебавши, я хмыкнула: «Осечка, блин!»
Вечером я рассказала появившемуся Лешке о проверке моего сейфа.
— Не могу, конечно, точно утверждать, но имею подозрение, что он искал бумажник Скородумова. И был очень разочарован тем, что бумажника в сейфе нет.
— А где же он?
— В надежном месте.
— А именно?
— Не скажу.
— Мне не скажешь? — удивился Лешка.
— Леш, меньше знаешь, крепче спишь. А вдруг нас подслушивают?
В пятницу Горчаков пришел в контору, когда я уже собиралась домой, и поделился со мной своим рационализаторским подходом к делу: теперь в травматологических пунктах он начинает не с того, что роется в журналах и картах травматиков, а с того, что рассказывает доктору и медсестре приметы девушки по имени Анджела и примерные обстоятельства, которые она могла сообщить, обратившись в травмпункт, — зверски изнасиловали, белье порвали, царапины на спине и тому подобное. В одном из восьми травматологических пунктов, которые он сегодня успел посетить, и доктор, и сестричка вспомнили девушку, сестра вытащила журнал за апрель и быстренько нашла карточку Анджелы Ленедан. Лешка помахал передо мной карточкой.
— Лешка, ты гений! — искренне сказала я. — И адресочек там указан, где над девушкой измывались?
— А как же!
— Ну что, приглашаем негодяя?
— Ох, приглашаем! Займешься им?
— А ТЫ?
— А я продолжу свой скорбный труд. В понедельник надеюсь закончить.
— Фамилия у нее какая странная, — заметила я, разглядывая карту травматика. — Может, замужем побывала за иностранцем, — предположила я.
— Или папа иностранец.
— Может, не вызывать его обычным путем, а выяснить, где он, и привезти в прокуратуру? На всякий случай…
— Попроси Кораблева помочь.
— Тогда надо все это откладывать на понедельник. А во вторник срок по материалу, надо принимать решение.
— Какое тут может быть еще решение? Возбуждать дело и расследовать.
— Да, — кисло согласилась я.
— А что так грустно? Что-то ты не рада, Машка.
— Я рада, — так же кисло ответила я. — Я очень рада. Только мой внутренний голос мне подсказывает, что, кроме неприятностей, это дело мне ничего не сулит.
Разве еще только очень большие неприятности.
— Швецова! Ты что, стала неприятностей бояться?! — округлил глаза друг и коллега Горчаков.
— Ах, как остроумно! Ты помнишь, Леша: десять лет я была лучшим следователем, не знала, что такое доследования и оправдания. А почему? А потому, что дела про бомжей расследовала и про то, как муж убил свою жену или жена мужа. А как пошли дела про мафию да коррупцию, так я сразу стала нехорошей. Из выговоров не вылезаю. Почему бы это? Мне, честно говоря, надоело амбразуры грудью закрывать. Есть же люди, которые до пенсии на хорошем счету, никому на любимую мозоль не наступят. Что ж мне-то так не везет?
