Фридрих Незнанский - Прощение славянки
«Мужика у нее определенно нет, – подумал Пушкин. – Или поссорилась. Или он от нее сбежал. И вообще отдыхать она не умеет. Правильно сделал, что сбежал».
Рядом с гадалкой простаивал уличный художник, рисующий карандашные портреты с фотографическим сходством. Для образца, как водится, стояли изображения – портреты Джорджа Клуни и Дженифер Лопес. Художник увидел заинтересованный взгляд Пушкина и обрадовался:
– Желаете оставить потомкам свой портрэт? – Маэстро говорил именно так, через букву «э».
Пушкин немного поломался, но все же кивнул и уселся в трех метрах от гадалки и Вязьмикиной. Это была хорошая работа: ведь получилось, что именно его случайно позвали поближе к объекту наблюдению.
– …Вот уж не знаю, деточка, что тебе и сказать про этого мужчину, – говорила гадалка. – Вошел он в твою жизнь недавно, да только сам еще об этом не знает.
– А… у него есть машина, например? – спросила Вязьмикина. – Такая большая, немецкая, темно-синяя?
Пушкин подумал, что таким голосом, пожалуй, о любимом человеке не спрашивают.
– Какая ты, однако, меркантильная. Ну, может, и есть, почему ж не быть, сейчас у мужчин чего только нет. Куча всякой дряни бессмысленной. А ты вспомни лучше, снилось ли тебе недавно что-нибудь странное? Тогда, глядишь, что-нибудь и разъяснится.
Вязьмикина задумалась, посмотрела в безоблачное небо, потом медленно проговорила:
– Мне снилось, что я чуть не погибла… Я плыла по реке на плоту, плот опрокинулся и надолго ушел под воду. Сначала была кромешная тьма, а затем – яркий свет в конце туннеля. И когда я туда добралась, я увидела всю мою семью. Они стали критиковать меня за то, что я не так одета. А моя бабушка подошла и говорит: «Даже последняя шлюха не решилась бы прийти в такой одежде к райским вратам».
– А что же на тебе было, деточка? – заинтересовалась гадалка.
Вязьмикина наклонилась к ней и что-то зашептала на ухо.
Гадалка прыснула и прикрыла себе рот рукой.
«Что еще за бред, – подумал Пушкин. – Она же спрашивает у гадалки о Турецком? У него ведь темно-синий „Ауди“. Пожалуй, да. Что это может значить, кроме того, что она растеряна? Да ничего. Обычные женские бредни».
– Думаю, этот мужчина скоро сам тебя найдет, – пообещала добрая гадалка.
Вязьмикина немного побледнела.
– Ну ладно, иди уже, Бог с тобой, у меня рабочий день закончился.
Вязьмикина поднялась и медленно побрела в сторону площади.
Пушкин подождал с минуту и двинулся следом.
– Э?! – возмутился художник. – А портрэт?
– Под следующего переделаешь… Чтобы соблюсти приличное расстояние, Пушкин
сделал вид, что заинтересовался услугами очередного «арбатского» шарлатана. У него на жердочке сидел попугай и по команде хозяина отвечал на вопросы. То есть на самом деле он просто вытаскивал из банки бумажки, на которых было что-то накорябано. Вязьмикина собралась перекусить и прошла полсотни по диагонали вправо – к ларьку с хот-догами. Пушкин остался на месте. Он дал владельцу мудрой птицы десятку и спросил, глядя, как Вязьмикина поглощает сосиску:
– Я бы хотел узнать, что такое… м-мм… удача. Или успех?
– Успех чего? – уточнил шарлатан. «Успех операции», чуть было не сказал Пушкин.
– Вообще успех. В широком смысле успех. Любой успех. Ну хоть какой-нибудь успех, а?
Шарлатан почесал попугаю длинным ногтем голову и сказал странное слово:
– Бергефьель!
«Красивое слово, – подумал Пушкин. – Красивое, загадочное…»
Попугай не двигался. Шарлатан наклонился к нему и заорал:
– Бергефьель!!!
Птица, вздрогнув, тут же клювом вытащила бумажку и ткнула ее Пушкину в руку.
«В четыре года ты радуешься, если не писаешь в штаны. В двенадцать – если у тебя есть друзья. В восемнадцать – если занимаешься сексом. В тридцать пять – когда ты много зарабатываешь или удачно делаешь карьеру.
В шестьдесят лет – если занимаешься сексом.
В семьдесят – если у тебя есть друзья.
В восемьдесят – если не писаешь в штаны…»
– Бергефьель, – повторил Пушкин. – Форменный Б…ергефьель… Кстати, что это значит? На каком языке?
– Древнее норвежское слово, – торжественно сообщил шарлатан. – Его донес до нас, суетных, один великий скандинавский писатель. А это, между прочим, норвежский попугай, он знает только родной язык, так что, сами понимаете…
– В Норвегии есть попугаи? – удивился Пушкин.
– Особая морозоустойчивая порода. Гнездятся в прибрежных скалах.
– Писатель, говоришь, придумал? Норвежский?
– Да уж не Пятибратов.
– Кнут Гамсун, что ли?
Потрясенный такой эрудицией шарлатан несколько секунд молчал, потом покопался в кармане и протянул Пушкину червонец назад.
– Да ладно тебе, – сказал сыщик.
Вязьмикина доела свою сосиску и поймала такси. Пушкин, разумеется, поехал следом. Через десять минут он рапортовал Турецкому, что Вязьмикина ни с кем не встречалась и – самое главное – никто другой, кроме Пушкина, за ней не следит.
Турецкий попросил подробно описать, где она была и что делала. Пушкин рассказал.
– Значит, ложная тревога, – резюмировал Александр Борисович. – Ну и слава богу. Камень с души. Отдыхай пока, Иннокентий Михайлович. Причем качественно. Потому что это ненадолго… Стой, стой, а этот уличный художник, он прилично рисует?
– Да вроде ничего.
Через час Турецкий сам приехал на Итиль. Нашел уличного художника, посмотрел его работы и спросил в лоб:
– Фоторобот можете сделать?
– Это как? – испугался тот. – Это чей?!
– Я объясню и все расскажу. Оплачу вам весь рабочий день. Идет? Только поехали отсюда куда-нибудь.
Еще через полтора часа Турецкий отсканировал готовый портрет Тяжлова и отправил его в Москву Меркулову и Грязнову.
Еще через два часа Грязнов перезвонил:
– Саня, дело дрянь. Тяжлов – это не Тяжлов.
Турецкий не ожидал такой быстрой реакции и отреагировал внешне легкомысленно:
– А кто? И где тогда настоящий Тяжлов?
– Ты не так понял. Я хотел сказать, что зовут его как-то совсем иначе. То есть звали… То есть…
– Что-то ты запутался, Славка, – заметил Турецкий не без сарказма.
– Твоя вина! – разозлился Грязнов. – Влез черт-те в какое дерьмо… Ты хоть представляешь, в какое дерьмо ты влез?!
– Видимо, нет. Вот ты мне сейчас расскажешь, в какое дерьмо я влез, и тогда…
– Только что с Меркуловым из-за тебя погрызся.
– Почему это?
– Потому что потребовал, чтобы он тебя немедленно отозвал, а он отказался.
– Правильно отказался! Ты чего это на себя берешь вообще?! – разозлился теперь и Турецкий. – Говори про Тяжлова. Что нарыл?
– Черт! Да я про него тебе все время и говорю! Он разведчик-нелегал. Он Джеймс Бонд. Ты не понимаешь, с кем связался. Давай – руки в ноги и дуй в Москву!
– Слава, я тебя прошу, без истерик. Что-то на тебя непохоже. Объясни толком. Какой разведчик, какой Бонд, что ты всем этим пытаешься сказать?
– А то, что не зря вся его биография мне сразу липой показалась!
Выяснилось следующее. Грязнов показал «фоторобот» Тяжлова, который ему прислал Турецкий, своему источнику в ФСБ. А в ответ получил совершенно невероятную историю. «Афанасий Тяжлов» около десяти лет проработал в Западной Европе и в Южной Америке именно как разведчик-нелегал. Семь лет назад он был раскрыт в Аргентине, арестован, полгода провел в тюрьме, а потом на кого-то обменян и вернулся в Россию. После чего был отправлен на работу в Волжскую губернию. Ничего в его официальной биографии не соответствует действительности. Точнее, даже не так. Совершенно неизвестно, что он из себя представляет в действительности, потому что за годы, из которых пять он проработал заместителем начальника, а два – начальником Волжского ФСБ, этот загадочный человек не дал ни одного интервью, ни разу не появился на публике, его личное дело является настолько секретным, что доступно только первым лицам УФСБ. Ясно одно – этот человек: а) подмял под себя область и делает в ней, что хочет; б) совершенно неуправляем; в) настолько же неуязвим и, видимо, имеет высоких покровителей.
Что ж, если майор Веснин добыл какие-то доказательства преступной деятельности Тяжлова, у него были основания для того, чтобы опасаться всех на свете и никому не доверять. Теперь все понятно. На то он и аналитик, чтобы разобраться, что к чему.
«Занятно, однако, выходит, – подумал Турецкий. – У меня легенда, что я провел два года за границей, у Тяжлова – все ровно наоборот. Только он-то, в отличие от меня, как раз там и функционировал. Ладно, это лирика.
Допустим, Веснин понимал, что в его конторе (Конторе!) творится что-то непонятное, только не знал, кто злодей, хотя уже вычислил, что он рядом.
