Фридрих Незнанский - Золотой архипелаг
Со своей истинно русской привычкой задумываться на отвлеченные темы, когда это совсем не требуется, Иван Андреевич ухватил за хвост мысль: насколько же родными стали ему односельчане! Каждый — со своей повадкой, со своим характером, со своим норовом. И они, кажется, его полюбили, поверили ему. А ведь он по рождению — не местный, пришлый. Сказать кому, ведь глаза от удивления выпучат — городской! Кому пенять, на чьи прадедушкины крестьянские гены свалить тот упоенный интерес, который питал к земле мальчишка, выросший на Красной Пресне? В другой семье, пожалуй, родители приструнили бы отпрыска, дали ему понять, что он должен получить нормальную профессию, подходящую для продвижения по карьерной лестнице в городе. Однако в семье краснопресненских Бойцовых росло шестеро детей, все — с избытком наделенные силой воли и сызмала приученные к самостоятельности. Поэтому когда Ваня заявил, что хочет стать агрономом, никто не стал ему возражать. Красный диплом в качестве награды за старания подтвердил верность избранного пути. И тем не менее учеба в Тимирязевке не сделала из городского юноши деревенского мужика. Это не удалось высокомудрым преподавателям, публиковавшимся в научных журналах и способным сообщить навскидку любую подробность относительно растений, удобрений и почв. Зато хитрый трюк окрестьянивания москвича с успехом получился у сокурсницы Ивана Лады Вешенцевой — не кандидата и не доктора наук и даже не отличницы. Зато природа с избытком наделила ее мудростью, которую Иван Бойцов постарался перенять у жены позже, когда стал руководителем. А в придачу к мудрости она обладала еще и мягкими умелыми руками, в которых держался весь дом, пышными русыми волосами, голубыми глазами кошачьей округлости, а также дивным, ровным, изящным носиком, который редко встречается в повседневной жизни, зато часто — на плакатах кинозвезд. В общем, в соответствии со своим именем — славянская богиня любви! Иван закономерно сдался ей на четвертом курсе. Он уже знал, что распределяться будет в Горки Ленинские, туда, откуда родом его удивительная Лада и где проживает вся Ладина родня.
Теперь не только Вешенцевы, а все обитатели Горок Ленинских, считай, Бойцову родня. Как в большой семье, здесь всякое бывает: не всех родственников любишь, не со всеми отношения одинаково приязненные. Однако если доходит дело до того, что родных приходится защищать, — кто же откажется? Чай, не чужие люди…
Увидев, что возле конторы собралось стихийное вече, Бойцов прибавил шаг. В толпу колхозников он врезался, как корабль в разбушевавшиеся волны:
— Здравствуйте, братцы! О чем шумим?
От этих слов зашумели только сильнее, так, что уж ничего разобрать было нельзя. Отчетливо выделялось только: «Иван Андреевич, Иван Андреевич…»
— Ну я, я, сорок два года Иван Андреевич, — махнул рукой председатель. — Кто способен четко и внятно сказать, чего вам надо, пошли со мной.
По толпе из конца в конец прокатилось волнение: она завихрялась, делилась на группы, группы едва не принялись выяснять, кто сильнее, на кулаках, но присутствие председателя их образумило… В конце концов трое — очевидно, выборные от каждой группы, — вывернувшись из столпотворения, поднялись на крыльцо конторы. Двое мужчин и одна женщина.
— Отлично, — одобрил Бойцов, — вот теперь заметно, что в Горках Ленинских проживает сознательный народ… Остальные свободны. Я говорю, свободны. Вам что, родимые, делать нечего?
Спокойный, слегка укоризненный тон председателя подействовал: люди нехотя стали расходиться. Бойцов ничуть не удивился, даже не ощутил удовольствия от того, что колхозники так легко и охотно его послушались. Право приказывать и указывать этим своенравным, порой норовистым людям давал ему авторитет, который председатель завоевывал не один год. И потерять который было проще простого…
В председательском кабинете народные ходоки разместились неуверенно, с кряхтеньем, потрескивая стульями, подмащивая под себя толстые полы зимней одежды. Как будто бы они уже и не помнили, о чем собрались говорить. Или помнили, но прикидывали, с чего бы лучше начать.
— Ну, что, — протянул им руку помощи Бойцов, — о земле, что ли?
— А что? — с агрессивным задором подхватила единственная среди собравшихся женщина. — И о земле!
Бойцов посмотрел на заговорившую с некоторым унынием. Крупнотелая матрона по имени Кира, носительница знаменитой фамилии Сусанина, когда-то в школе была отличницей. Школьных знаний у нее с тех далеких времен не сохранилось, зато сохранился громкий, четкий, командный голос, которым она когда-то отвечала уроки, претендуя на высшую оценку, в полной уверенности, что всегда и во всем права.
— Надо соглашаться на предложение Ганичевой, — докладывала Кира Сусанина. — Она дает хорошую цену за землю — десять тысяч долларов. Ее брокер — вы его знаете, по домам ходил, такой рыжеватенький, — сказал, на месте нашего колхоза построят передовые фермы. А нас переселят в город, представляете? И с деньгами. — Круглощекая чугунная физиономия Киры, обрамленная выбивающимися из-под теплого платка жесткими колечками химических кудряшек, смягчилась, расцвела трогательной мечтой. — Непременно с деньгами. Хватит, нагорбатились! Хоть в кои-то веки поживем на всем готовом…
Киру перебил Виля Курбанов. Родители, приверженные идеалам коммунизма, образцово-показательно назвали сына Виленом — от «Владимир Ильич Ленин». Высот в жизни этот плюгавенький мужичонка не достиг — да что там, к пятидесяти годам даже отчества не выслужил: Виля да Виля, никто его по-другому, считай, и не окликал. И сам какой-то хлипкий, и походка у него виляющая. Зато как возьмется ораторствовать, особенно чуть-чуть поддав, — только держись, откуда что берется, гладко шпарит, чистый Ильич с кепкой. Вот и сейчас от Вили винцом попахивало, что предвещало зажигательную речь.
— Ну давайте, давайте, слушайте Сусанину! — заорал он. — Она вас в такие дебри заведет — у-у-у, три дня лесом, два дня полем. Женщины всегда друг за дружку заступаются, потому она и держится за Ганичеву. Продавать колхозную землю надо «Русскому земельному фонду». Знаете, что они с нами сделают, если мы не согласимся? Кто не продаст, тем не жить. Видал я их мордоворотов. Какой смысл поперек идти? Не будет нас, а земля все равно «Русскому земельному фонду» достанется. И денег больше сулит: тридцать тысяч долларов. Я — за фонд! Я — за фонд! — принялся скандировать Виля, точно болельщик на футбольном матче. — Так и запишите!
Третий колхозник сидел безмолвно, по-ямщицки зарыв нос в воротник тулупа, хотя в кабинете было тепло. Он будто бы ждал, что скажет председатель. А председатель высказался не сразу.
— Колхозники вы, колхозники, — с болью сердечной обратился к ним Бойцов, — дорогие вы мои крестьяне… Вы же совершенно не осведомлены о реальной стоимости продаваемой земли. Вы готовы продать свои паи и участки, что называется, «за бутылку». В лучшем случае за десять — двадцать тысяч долларов вы спустите проходимцам-брокерам самые лучшие, лакомые, востребованные земли Подмосковья. Ну сами подумайте в кои-то веки своей головой, существа вы мои непонятливые! Допустим, получите вы, к примеру, свои десять — тридцать тысяч долларов, купите на радостях старенькие машины, мотоциклы, велосипеды. Устроите еще колхозную попойку, так, чтоб месяц не просыхать… А что ж я вас, не знаю, что ли? Что не будете пить, это вы кому другому расскажите, чтобы он посмеялся… Но пьянка не может длиться вечно, на это не надейтесь. В один далеко не прекрасный день вы проспитесь. И вдруг обнаружите, что остались без собственной земельки. И без средств к существованию. Тут недолго и жизнь земную закончить каким-нибудь глупым способом. Статистика показывает: самоубийств среди крестьян сейчас немало. Да и убийств тоже.
Двое оппонентов — Кира с Вилей — были недовольны его словами. Иван Андреевич имел прекрасную возможность наблюдать, как ожесточаются их лица, как готовы они объединиться, вопреки разногласиям, против председателя.
— Да за кого же это вы нас держите, Иван Андреевич? — злобно спросил Виля. — За дураков? За детей маленьких?
— За честных людей, которых совсем не трудно обмануть разным проходимцам, — припечатал Бойцов. — Они на этом собаку съели. А вы всю жизнь работаете на земле, а о ее стоимости знать не обязаны. Зато я обязан. Реальная стоимость земель нашего колхоза — сто пятьдесят миллионов долларов. И я не с бухты-барахты вам все это говорю: заключения экспертов имеются. Те жалкие десять тысяч на семью, которыми думают от вас откупиться новые олигархи, — это не деньги. Это капли, это слезы. Землю продавать нельзя.
Закончив, Иван Андреевич перевел дыхание. На него смотрели отчужденные, недоверчивые, затуманенные наведенными извне лозунгами глаза.
«И чего я тут надрываюсь? — затопила сознание горькая дума. — Им больше понравилось бы, если бы я принял сторону той или другой фирмы. А я бы мог? Запросто! Большинство руководителей сельхозпредприятии легко входит в сговор с шефами таких мошеннических фирм. Вместе им, жуликами и ворам, легче обработать рядовую публику — крестьянство. Не редкость, когда руководитель сельхозпредприятия пугает мужиков новыми криминальными хозяевами. „Не хотите работать со мной, — утверждает такой хмырь, — вас, мужиков, разорят до нитки вот те, пришлые молодчики! Мои же люди расплатятся с пайщиками по достойной „правильной“ рыночной цене. А совхоз наш (или колхоз) все равно разорен, пойдет с молотка! Так что давайте, дорогие сограждане, делайте так, как я вам говорю! Нужно продать наш колхозный (либо совхозный) фонд фирме такой-то, гражданину такому-то, и выполняйте все мои указания без разговоров!“ Вот как они делают, и народ их за это уважает…»
