Юлия Яковлева - Вдруг охотник выбегает
Зайцев подумал, что ладони у нее наверняка холодные и влажные. Как будто давишь какую-то морскую гадину.
– Соседи как, на музыку не жалуются? – с улыбкой спросил он.
– Нет. У нас очень дружная квартира, – произнесла Заботкина, глянув сквозь круглые очки.
«Как-то слишком уж часто они тут все это повторяют», – подумал Зайцев.
– Смешная эта Валя. А кого больше среди учеников, мальчиков или девочек? – дружелюбно поинтересовался он.
Заботкина посмотрела на него с недоумением.
– Я должна проверить свои записи, – серьезно ответила она. Вскочила.
– Да что вы. Я же так, любопытствую.
Он опять улыбнулся. Учительница на улыбку не ответила. На ее лице было нечто вроде паники.
– Вы звонили, сказали, что вспомнили что-то важное, – мягко напомнил Зайцев.
И лицо ее тотчас оживилось. В нем засветились ум и деловитость.
– Да. Вернее, нет, не вспомнила. Потому что я это с самого начала знала. Просто вопрос не так сформулировали.
– Какой же вопрос?
– Ваш коллега спросил, ничего ли не пропало. Тот, с красными глазами.
«Мартынов, – сразу понял Зайцев. – Не надо было тащить его на вызов».
– А пропало?
– Нет, – быстро возразила Заботкина. – Мне кажется, нет. Насколько я знаю, нет.
– Вы хорошо знакомы с обстановкой в комнате Барановой?
– Думаю, да. Фаина очень доброжелательная. Была. Она любила устраивать в своей комнате чай. Или просто посидеть поговорить. За рукоделием.
– Она увлекалась рукоделием?
– Не она. Я. Не увлекаюсь. Но иногда. Для отдыха, – учительница опять посмотрела испуганно. Как будто снова обнаружила себя посреди болота.
– Почему же вы нашли, что вопрос не так сформулирован? – осторожно вернул ее Зайцев на твердую почву.
– Не что пропало. А что появилось! – она даже слегка порозовела.
– В каком смысле?
– Фаина была очень спокойным, обычным человеком, – начала она как будто совсем не по делу.
Зайцев ее не перебивал.
– А эта занавеска. Ее там не было. И платье. У Фаины такого не было. И метелка!
– Может быть, она их купила? – предположил Зайцев. – Когда вы не видели.
– Нет! – почти воскликнула она. – Извините, нет. Она ни за что бы такое не купила! Фаина не любила кричащих вещей.
– Она могла получить их в подарок, как вы думаете? Люди не всегда понимают вкус того, кому они что-то дарят. Ей могли подарить сослуживцы, например. Такое могло быть?
Заботкина смело посмотрела ему в глаза и почти с вызовом объявила:
– Она никогда бы такое не внесла в свой дом.
– Понимаю, – охотно согласился Зайцев.
«Вполне может быть, что она права. Но тогда это полный бред», – подумал он.
Вдруг Заботкина оживилась.
– А вы знаете, надо спросить дядю Гришу.
– А кто это?
– Наш сосед, Григорий Михайлович Окунев. Очень хороший человек.
«И вся квартира дружная, ага», – подумал Зайцев.
– Он всем соседям помогает! – словно услышала его мысли Заботкина.
Эта необычайно дружная квартира теперь уже определенно не нравилась Зайцеву.
– Он бы Фаине помог повесить занавеску.
– Что же, она сама не стала бы? – удивился Зайцев, подыгрывая ей.
– Что вы! У нее голова так кружилась, даже если она на табуретку вставала! Точно-точно я вам говорю. А у нас смотрите какие окна высокие. Тут не табуретку, тут стремянку с чердака приносить приходится, чтобы окно помыть. А уж до карниза дотянуться – тем более.
– Спасибо вам за наблюдение. Придется, видно, вас еще раз навестить, чтобы потолковать с вашим Григорием Михайловичем, когда он со службы придет.
– Да пенсионер он! – обрадовалась Заботкина. – Ему на дом приносят всякие штуки починить. У него золотые руки. Идемте, я вас немедленно познакомлю. – Заботкина с неожиданной ловкостью вскочила. – Идемте! Говорите только громче. Он глуховат немного.
«Одному тут, значит, ее музыка точно не мешает, – отметил Зайцев. – То-то у них отношения такие душевные».
Окунев жил в самом конце коридора. В узкой комнате с одним окном, выгороженной из другой, куда большей; орнамент на потолке был отсечен стеной соседей. От железного хлама повсюду комната Окунева казалась еще меньше, Зайцев не сразу заметил самого хозяина. Заметив, узнал старичка-лесовичка.
– А? – переспросил Окунев, внимательно глядя не в глаза, а на губы.
«Точно, глуховат», – понял Зайцев. Он вчера не нарочно под ногами вертелся, он просто не слышал, что его шугают.
Крича на пару, они с Заботкиной добились у старика, что никаких занавесок он Барановой не вешал, а вот примус припаивал, это случалось. И утюгу новую ручку наладил, тоже было дело. А занавесок, нет, не вешал.
– А какие занавески были у Фаины Барановой? – спросил Зайцев. И уточнил: – До того.
– Плюшевые, – ответила Заботкина.
– Коричневые, – сказал Окунев.
– Коричневые, – согласилась Заботкина.
И тогда Окунев подтвердил:
– Плюшевые.
– Ясно, – подвел итог Зайцев.
Хотя ничего ему яснее не стало.
4
Перед чисткой он только и успел проверить опись в деле Барановой. Коричневых занавесок среди вещей в ее комнате не было. Ни плюшевых, ни коричневых, никаких.
Их вынес тот, кто повесил алую портьеру? Это сделал тот человек, что убил Баранову?
Зайцев оставил опись и фотографии на столе и, торопливо натянув пиджак, поспешил чиститься.
Стол в актовом зале был накрыт красной скатертью. Зайцев сидел и тупо разглядывал проплешины на ней. Сделана скатерть была из старой, вероятно, театральной завесы, но изображала собой нечто революционное. Боевое настроение, однако, не удалось. Весь длинный стол, накрытый до самого пола, напоминал гроб.
Члены комиссии были набраны в силу классовой добротности, иначе говоря, были обычными ленинградскими бедняками. Они скверно ели и еще более скверно жили, и все это можно было угадать по серовато-зеленым неопрятным лицам. В тощем свете электрической лампочки, не пойми зачем зажженной под потолком среди дня, члены комиссии за своим гробом-столом походили бы на вампиров. Если бы не испуг всех шестерых.
Зайцев их даже пожалел.
Бедные советские мышата, они все равно боялись тех, кого им предстояло чистить, – милиционеров. И тех, кто эту чистку организовал. Чин из ОГПУ сидел на самом краю стола и сурово поблескивал бритым черепом. Нос у него чуть ли не упирался в рот. На столе перед гэпэушником лежала фуражка с голубым верхом. Ее алая звездочка смотрела в зал, в публику. Эдакий Вий, который видит все.
Зайцев сидел на стуле, выдвинутом вперед. На чистку согнали всех, кто подвернулся. От следователей до девочек из машинописного бюро. Только дежурных оставили в покое. Хоть кто-то должен был отвечать на звонки.
От девочек веяло любопытством и духами. Все остальные тихо бесились. За дверями ждало немерено работы. Большой город не нажал на тормоза по такому случаю. Он жил своей жизнью. А значит, воровал, грабил, подбрасывал младенцев (и спасибо, если не в Обводный канал, а в парадную), пускался в бега с общественной кассой, насмерть сбивал пешеходов или калечил общественное имущество, напивался, пырял ножами, кокал бутылкой по кумполу, лупцевал баб, сигал в воду с ленинградских мостов. И убивал тоже.
Там ждали улики, свидетели, протоколы, фотографии с места преступления, отпечатки.
Всем не терпелось уйти отсюда.
– Начинайте, товарищи! – распорядился чин из ГПУ.
«Смотри-ка, шпалы», – подумал Зайцев. Значки в петлицах на воротнике говорили, что чин у гостя немаленький.
Лицо Зайцева не выражало ничего.
Один из сидевших в комиссии нерешительно протянул руку к графину, долго лил воду в мутноватый стакан, долго пил, растерянно глядя поверх стакана на каждого по очереди.
Пауза явно затягивалась.
– Вы в своем праве. Спрашивайте! – начал подталкивать их гэпэушник.
Один за столом начал прочищать горло. Заперхал, закхекал. Все с надеждой посмотрели на него. Но он больше не выдал ни звука. Достал несвежий платок, утер им рот. И снова уставился на большой вялый фикус, который по такому случаю принесли из бухгалтерии и водрузили с краю стола.
Сам фикус глядел в давно не мытое, дымчатое от пыли окно.
«Наше северное лето, карикатура южных зим, – подумал Зайцев. – Фикус, должно быть, скандализован».
Зайцев попробовал переменить позу, но стул под ним сразу так завыл и заскрипел, что тишина стала еще глубже.
– А вы, Зайцев, встаньте. Встаньте! Проявите уважение к процедуре.
Обладатель шпал и фуражки плавно взмахнул толстой белой ладонью, как бы показывая «вира». Стул прощально вскрикнул. Зайцев с облегчением встал, почувствовав, как в ногу будто впились тысячи иголок.
Отсюда он хорошо видел всех в зале. Раздражение на лицах постепенно сменялось сонной одурью. Собрания обычно заряжали надолго, как ленинградский дождь.
– Товарищ, ваше имя, – наконец, просипел кто-то за спиной.
Зайцев обернулся.
– Вы в зал говорите, – тут же одернул его тонкий надменный голос из-под фикуса. Гэпэушник привык, что вычищаемые юлили, потели, запинались. Ему не понравился этот прямо сидевший парень со светлыми, как у якутской собаки, глазами. Глаза глядели прямо, открыто. Мол, нечего скрывать, весь я как на ладони. При этом, казалось, сам парень ушел на глубину, как рыба, гэпэушник чуял это инстинктивно.
