Джозеф Уэмбо - Голливудский участок
Чувствуя себя не в своей тарелке, лейтенант сказал:
— Не секрет, что для средств массовой информации и активистов-общественников это необыкновенная удача. Белый коп зверски избивает ногами чернокожего арестованного. Они хотят не просто выгнать офицера Тернера с работы, но и осудить его, и, возможно, осудят. А потом заявят, что этот случай доказывает: все мы расисты.
— Я хочу кое-что сказать по этому поводу, лейтенант.
Воцарилась тишина. Бенни Брюстер, бывший напарник Мэг Такары, единственный черный коп в комнате, если не считать сержанта ночной смены, сидевшего справа от лейтенанта, хотел что-то сказать. О чем? О розыгрыше расовой карты? Притеснении черных белыми? Лейтенанту стало не по себе. Ему ни к чему были все эти придирки.
Все смотрели на Бенни Брюстера, который продолжил:
— Если бы первым подоспел я, а не Тернер, и увидел то, что увидел он, я бы сейчас сидел в тюрьме. Потому что вытащил бы пистолет и разрядил в этого сутенера весь магазин. Поэтому сейчас я был бы в тюрьме. Это все, что я хотел сказать.
Послышались одобрительные возгласы, а некоторые копы даже зааплодировали. Лейтенанту хотелось восстановить порядок, и он пытался понять, что нужно для этого сделать, но тут снова взял слово Пророк.
Он оглядел лица копов и удивился тому, какие они все молодые. Он сказал им:
— Жетон полицейского, который вы носите, — самый прекрасный и известный в мире. Его копировали многие полицейские управления, а вы носите оригиналы. Все эти критики, политиканы и козлы из СМИ приходят и уходят, а ваш знак остается неизменным. Можете сколько угодно злиться и возмущаться тем, что происходит, но не следует становиться циниками. Потому что цинизм сделает вас старыми. Работа полицейского — самая увлекательная. В жизни нет ничего интереснее. Поэтому идите на улицы и работайте. Да, Фаусто, постарайся обойтись двумя буррито. Обещали ветреную погоду.
После того как они приняли два вызова и выписали один штраф, Баджи Полк повернулась к Фаусто Гамбоа и сказала:
— Со мной все в порядке, Фаусто. Честно.
Фаусто, сидевший на пассажирском месте, спросил:
— Что ты имеешь в виду?
— Я хочу, чтобы ты перестал спрашивать, не мешает ли мне открытое окно, или где я хочу пообедать, или не надеть ли мне куртку. Прошлая ночь закончилась. Я в порядке.
— Я не хотел быть…
— Нянькой. Вот и не надо.
Фаусто смущенно замолчал. Баджи краем глаза взглянула на него, а он быстро отвернулся, якобы рассматривая бульвар, но Баджи заметила тень улыбки, которую он не мог скрыть.
Все пришло в норму, когда Баджи погналась за серебристым «саабом», который выехал от студии «Парамаунт» на запад и среагировал на сигнал светофора минимум с трехсекундным опозданием. Водитель разговаривал по сотовому телефону.
— Господи, — сказала она. — Что он делает: разговаривает со своим агентом?
Когда они заставили «сааб» остановиться, водитель пытался очаровать Баджи, чья очередь была выписывать штрафы. Он сказал, пытаясь игриво улыбаться:
— Я не мог проехать на красный, офицер. Когда я был на перекрестке, не горел даже желтый.
— Вы опоздали на красный сигнал светофора, сэр, — возразила Баджи, глядя на права, потом на водителя, улыбка которого стала раздражающе вкрадчивой.
— Я никогда не стал бы спорить с офицером полиции, особенно с такой хорошенькой, как вы, — сказал он, — но вы, вероятно, перепутали сигнал. Я очень осторожный водитель.
Баджи направилась к своему автомобилю и положила книжку бланков на капот, в то время как Фаусто не спускал глаз с водителя, который быстро вышел и подошел к ней. Баджи жестом дала понять Фаусто, что сама справится с этим придурком, и Фаусто остался на месте.
— Прежде чем вы начнете выписывать штраф, — сказал водитель, уже не пытаясь очаровать ее, — мне бы хотелось попросить не делать этого. Еще одна квитанция, и я потеряю страховку. Я работаю в кинобизнесе, и мне нужны водительские права.
Не поднимая головы, Баджи произнесла:
— О, у вас есть другие штрафы. Мне показалось, вы назвали себя осторожным водителем.
Когда она начала писать, он в гневе устремился к своей машине, сел за руль и начал звонить по сотовому.
Закончив выписывать квитанцию, Баджи отнесла ее парню. Фаусто стоял как приклеенный у правой дверцы его машины, наблюдая за руками водителя. Баджи знала, что Фаусто играет в ангела-хранителя, но не стала возмущаться — это даже как-то ее успокаивало.
Она передала парню заполненный бланк и сказала:
— Это не является признанием вины, а всего лишь обязательством явиться в суд.
Водитель выхватил книжку с бланками, подписался и отдал ее обратно, тихо проговорив, чтобы не услышал Фаусто:
— Ты, наверное, не трахаешься с мужчинами. Спорю, ты даже не знаешь, как выглядит настоящий член без батареек внутри. Увидимся в суде.
Баджи оторвала его копию квитанции и отдала ее со словами:
— Я знаю, как вы глядит диктофон с батарейками. Вот так. — И она похлопала по рации на поясе, которая была размером с диктофон. — Рассмотрим ваше дело в суде присяжных. Мне хотелось бы, чтобы они услышали, что вы думаете о женщинах-полицейских.
Не говоря ни слова, он уехал, а Баджи крикнула вслед его автомобилю:
— Прощай, козел!
Сев в машину, Фаусто заметил:
— Ты не прибавила ему радости.
— Но зато он не вызовет меня в суд.
— Откуда ты знаешь?
Она похлопала по рации:
— Он говорил нехорошие вещи, а я записала их на свой маленький диктофон.
— Он купился на этот глупый прикол? — спросил Фаусто.
— Думаю, да, — ответила она.
— Иногда ты бываешь не такой занудой, как другие молодые копы, — признался Фаусто и поинтересовался: — Как ты себя чувствуешь?
— Не начинай сначала.
— Я имею в виду материнство.
— Может быть, позже мне придется остановиться на доильном пункте.
— В следующий раз оставишь пистолет мне, — сказал Фаусто.
В тот день Фарли Рамсдейл был в отвратительном настроении. Так называемый «снежок», который он купил у жалкого вонючего мексиканского ублюдка в «Тако у Пабло», где круглосуточно тусовались наркоманы, оказался дерьмовым. Самое худшее было сидеть там целый час, ждать мексиканца и слушать хип-хоп, грохочущий в машине пары обдолбанных курильщиков, которые тоже ждали этого парня. Что мексиканцы делают в Голливуде?
Оказалось, что это самый дрянной «снежок», который ему доводилось пробовать. Даже Олив пожаловалась, что их надули. Но «приход» они все же почувствовали. Доказательством было то, что они не спали всю ночь, пытаясь починить видеомагнитофон, у которого сломалась перемотка. Запчасти валялись по всей комнате. Заснули они только за час до полудня.
Когда Фарли проснулся, он был так раздражен, что ногой запихнул запчасти под диван и закричал:
— Олив! Просыпайся и поднимай свою тощую задницу. Нам нужно работать.
Она встала с дивана прежде, чем он перестал ворчать, и сказала:
— Хорошо, Фарли. Что ты хочешь на завтрак?
Фарли с трудом поднялся на ноги. Нужно перестать отключаться на диване. Он уже не мальчик, у него мучительно болела спина. Подойдя к Олив, которая не отрываясь смотрела на него с преданной улыбкой, он заглянул ей в беззубый рот.
— Черт возьми, Олив! — воскликнул он. — У тебя недавно выпал еще один зуб?
— Не думаю, Фарли, — ответила она.
Он тоже не мог вспомнить. Голова у него болела так, словно туда кто-то забрался и стучал изнутри молотом.
— Если потеряешь еще один зуб — все. Можешь отсюда выметаться.
— Я могу вставить протезы, Фарли! — заныла Олив.
— Ты и так выглядишь, как Джордж Вашингтон. Свари-ка мне чертову овсяную кашу.
— Можно я на пару минут сбегаю к Мейбл? Она очень старая, я о ней беспокоюсь.
— Можешь сколько угодно заботиться о старой ведьме, — разрешил Фарли. — Может, в следующий раз она угостит нас тарелочкой похлебки из крыс и жаб.
Олив побежала к дому, стоящему на другой стороне улицы через три дома от их бунгало, — единственному дому в квартале, двор которого зарос сорняками гуще, чем у Фарли. Мейбл жила в каркасном коттедже, возведенном в 1950-х годах, в эпоху дешевого строительства. Краска на стенах во многих местах покрылась пузырями, облезла и отслоилась, сетка на двери так заржавела, что рассыпалась бы от более или менее сильного толчка.
Внутренняя дверь была открыта, и Олив, всмотревшись через сетку, позвала:
— Мейбл, вы дома?
— Да, Олив, заходи, — отозвался удивительно сильный голос.
Олив вошла и обнаружила Мейбл за кухонным столом пьющей чай с ломтиками лимона. Перед ней на тарелочке лежало ванильное печенье, а рядом — моток пряжи со спицами.
Мейбл было восемьдесят восемь лет, и этот коттедж принадлежал ей вот уже сорок семь лет. На старухе был купальный халат, надетый поверх футболки и хлопковых тренировочных брюк. Ее лицо изрезали морщины, но оно не потеряло своей формы. Она весила меньше пятидесяти килограммов, но имела больше зубов, чем Олив. Мейбл была независимой и жила одна.
