Иван Лазутин - Сержант милиции
— Не волнуйтесь, гражданка. Лучше спокойно расскажите, где вы достали этот плащ и почему вы его продаете?
Кусая губы и полуотвернувшись, Петухова ответила:
— Мое волнение, гражданин следователь, совсем другое, чем вы думаете. Мне просто стыдно.
На лице Захарова отразилось недоумение.
— Только ли стыдно?
— Этот плащ моего старшего брата. Он работает на Севере. Если бы он знал, что мы разбазариваем его вещи и покупаем на них модные безделушки, его бы это очень обидело. Бедняга, он уже больше десяти лет во льдах, морозы, цинга, а мы… Тем более, он нам аккуратно высылает деньги.
— Да, нехорошо, нехорошо быть такими неблагодарными. — Захаров встал, нетерпеливо вынул из чемодана пиджак Северцева и развернул его перед Петуховой.
— А этот пиджачок, случайно, принадлежит не вашему брату с Севера?
Петухова резко вскинула голову. В глазах ее застыли страх и удивление.
— Этот пиджак я вижу в первый раз, — проговорила она дрогнувшим голосом и вся съежилась. Захарову показалось, что Петухова стала как-то сразу меньше и сутулей.
— Николай Петрович, допросите, пожалуйста, гражданку, — обратился он к Ланцову и, взяв сверток, в котором был плащ, прошел в кабинет, где его ожидали Санькин и Петухов.
Петухов, обмакнув перо в чернила, уже занес руку, чтобы подписаться под своими показаниями.
— Минуточку, — остановил его Захаров, — допрос еще не окончен. — И подойдя к Петухову почти вплотную, в упор спросил: — А плащ вы не покупали у гражданина с поезда?
— Плащ? — переспросил Петухов. — Какой плащ? — И, несколько помедлив, ответил: — Нет, не покупал. — В его голосе слышались едва уловимые нотки беспокойства.
— А это? — Захаров развернул плащ. — Где вы его взяли? И почему не сдали вместе с пиджаком в скупку, а послали дочь на Перовский рынок?
Все ниже и ниже клонилась голова Петухова. Через минуту она уже чуть не касалась стола.
— Что теперь говорить, гражданин следователь, виноват. Ваша взяла — судите. Только не думал, что на старости лет привлекут за спекуляцию. Знаю, что согрешил, но что поделаешь — все мы ходим под богом.
— Так где же вы взяли этот плащ?
— Там же, где и пиджак.
— Где это «там же»?
— У того же самого гражданина с поезда.
— За двадцать пять рублей?
— За триста пятьдесят. Захаров решительно подошел к Петухову.
— Кончайте играть в простака. Говорите правду: кто и когда привез вам эти вещи? Нам все известно. Учтите, чем правдивее вы покажете, тем лучше будет для вас. Вы лично давно знаете гражданина со шрамом на правой щеке?
Петухов отрицательно покачал головой:
— Я его видел один раз.
— Где же вы его видели?
— На перроне, когда покупал вещи.
— Значит, вы по-прежнему утверждаете, что купили вещи у незнакомого гражданина с поезда?
— Да.
— Тогда почему же вы вначале скрыли, что вместе с пиджаком купили и плащ?
— Отвечать за один пиджак — это еще полбеды, а за перепродажу двух вещей — тут, как ни пляши, а выходит, что спекулирую.
— Так, так. Значит, боялись, чтоб не привлекли за спекуляцию?
— Кому свобода надоела?
— Хорошо, предположим, что вы испугались ответственности за перепродажу двух вещей и решили одну из них скрыть. Допустим, что это так. Тогда скажите, а дочь ваша знает, откуда взялись пиджак и плащ?
— Да, — ответил Петухов и посмотрел на Захарова. Захаров заметил, что в глазах его отразилась тревога.
— Что «да»?
— Я говорю, знает.
Захаров широко раскрыл дверь и громко произнес:
— Гражданка Петухова, войдите.
Вошла дочь Петухова. Увидев сидящего на стуле поникшего отца, она вздрогнула.
— Садитесь. — Захаров указал ей на свободный стул. Этот стул он поставил рядом, чтобы отец и дочь сидели лицом друг к другу, как это и полагается при очной ставке.
Вошедшая села, стараясь не смотреть на отца.
— Гражданка Петухова, повторите, где вы взяли плащ, который продавали на Перовском рынке?
— Я же вам сказала. — Петухова вытерла платочком выступившие слезы. — Это плащ моего старшего брата Андрея.
— Так ли это, гражданин Петухов? Напомните дочери, где вы взяли плащ.
Петухов еще раз покорно и с ненужной подробностью рассказал о покупке.
— Что вы на это скажете, гражданка? По-вашему, отец лжет?
Уронив голову в ладони, Петухова громко заплакала.
— Она не виновата, гражданин следователь. Виноват я. Это я ей сказал, что плащ Андрея. Зачем детям знать о наших грехах?
— Ловко, ловко вы выворачиваетесь, гражданин Петухов. Вам, очевидно, не первый раз приходится иметь дело со следователем?
— Пока бог миловал.
— А вы, я вижу, очень религиозный.
— Как всякий крещеный.
Закончив допрос, Захаров дал подписать протокол очной ставки отцу и дочери. Следующим шагом, решил он, должен быть немедленный обыск в их квартире.
Ордер на обыск был оформлен заранее, когда необходимость в нем лишь предполагалась. Сейчас это уже стало необходимостью.
28
До дома Петуховых от станции минут пятнадцать ходьбы. Первым шел Петухов. Его походка была тяжелой и неровной, весь он как-то сгорбился и, может быть, первый раз в жизни в свой собственный дом возвращался с таким тяжелым чувством. За отцом шла дочь. Время от времени она всхлипывала, подносила к лицу платок и ни разу не оглянулась ни назад, ни по сторонам. Стыдилась встретить знакомых.
Было уже два часа дня. «Как летит время!» — подумал Захаров и повернулся к Ланцову.
— Ну?
— Крокодиловы слезы! Все они плачут и все раскисают, как слякоть, когда им наступают на хвост. Типичные перекупщики краденого.
— Но это еще нужно доказать.
— Это уже твое дело. Я здесь всего-навсего на подхвате, обозреватель, — тихо засмеялся Ланцов. — По крайней мере так приказал Григорьев.
Сзади шли Санькин, Северцев и станционный сторож Калистратыч, который был приглашен в понятые. Быть понятым Калистратычу никогда не доводилось, и он заметно волновался, хотя старался не показать виду.
Вторым понятым по пути пригласили соседку Петуховых Екатерину Сергеевну. Сначала она, испугавшись, что допросы и вызовы могут сорвать ее отпуск, стала отказываться, но узнав, что опасения напрасны, согласилась.
Усадьба Петуховых была обнесена высоким дощатым забором с острыми зубцами, обитым ржавой колючей проволокой. От калитки до сарая тянулся толстый трос, по которому, гремя цепью, бегала громадная, по-львиному рыкающая собака. Большой пятистенный дом был покрыт оцинкованным железом. Перед окнами, выходящими на улицу, росла густая сирень и два развесистых куста маньчжурского ореха, которые своими широколистными ветвями касались земли. Справа от дома шел сад. Яблони, груши, вишни — все это уже несло на себе молодые зеленые плоды.
«Вот это сад! — удивился Захаров, прикидывая на глазок количество фруктовых деревьев. — Не меньше сотни. Если каждая яблоня даст хотя бы полпуда — и то пятьдесят пудов. Тут поневоле загуляешь».
Из окон соседних домиков начали высовываться любопытные лица.
Дембенчихе в самую жару приспичило полоть морковь, которая росла у изгороди, отделявшей ее огород от сада Петуховых. Мишка, еще издали заметив Захарова и почуяв, что тут может еще что-нибудь перепасть, прискакал верхом на пруте к калитке, но во двор входить не решался: боялся злой собаки. Он припал лбом к дощатому забору и, разинув рот, глядел в отверстие выбитого из доски сучка.
Ужаленные крапивой ноги Мишки были до крови расчесаны. Рядом с ним по-прежнему неотступно крутился вислоухий щенок.
У Краюхи был выходной день. Вернувшись с допроса, он не мог успокоиться: боялся как бы Дембенчиха не сказала следователю, что прошло уже два месяца, как он купил приемник, но до сих пор его не зарегистрировал. Она уже не раз грозилась донести об этом, когда Краюхины куры заходили в ее огород и клевали только что завязавшиеся огурцы. С этой неспокойной мыслью Краюха вышел на улицу. Завидев группу людей, подходивших к дому Петуховых, он уселся на бревнах и закурил. Ждал, может быть, и его позовут. Краюха догадывался, что к Петуховым пошли с обыском. Однажды, года три назад, он случайно попал в понятые при обыске, и это ему очень понравилось. Краюхе особенно хотелось заглянуть в петуховские сундуки.
Обыск длился долго. В четырех просторных комнатах стояло несколько чемоданов, два гардероба, бельевой шкаф, рижский сервант, буфет, двухтумбовый письменный стол, радиола… Все это нужно было открыть, осмотреть, дать каждой вещи краткое описание в протоколе обыска.
Жена Петухова, толстая, лет пятидесяти женщина с тройным подбородком, не отнимая от глаз передника, как над покойником, причитала почти над каждой вещью. И хотя никто у нее об этом не спрашивал, она рассказывала историю приобретения каждого костюма, каждого отреза: когда купили, сколько заплатили, какой сын прислал, когда побита молью.
