Юрий Козлов - Кайнокъ
«Боже мой, если они постесняются… Забудут пригласить, я тут же скончаюсь. И это точно будет бесполезная смерть…»
Старики оказались гостеприимными. Нашлись у них лишняя ложка, лишняя шаньга из картошки с ржаной непросеянной муки. И место у котла удобное.
— Хорошо ли знаете места в округе, старики?
— Как тебе сказать. Как-то больше все в одну сторону, к Покровке. Тут поглаже, поровней. А сюда далеко не захаживали. Нужды не было. Камень в тех местах. Тропки крутые. Гнус треклятый. Гиблые места, отозвался третий чабан.
— Мы по малым летам плутали тут недалече, — сказал бородатый. Было непросто представить его гладким, безволосым на лице пацаном. — В старые времена пугалка была у зрослых, будто в горе Пурчекла есть храм, не то господний, не то еще какой. Тому будто бы, кто увидит храм тот, много золота откроется, но и обратного пути не будет. Наслушались мы, огольцы, такие как Витька, может, меньше еще, брехни про храм-то и пошли искать его. Чего в голову не брали только?
Страху — полные штаны, а идти надо. И заплутали скоро.
— Храм-то видели?
— Какой там храм! Комара, мошку покормили. На четвертый день нашли нас. А то — ложись и помирай было.
Пирогов попросил вспомнить хоть примерное направление, как они шли тогда, мысленно представил карту района, мысленно воспарил над ней и полетел вслед стариковской реминисценции, запоминая с высоты птичьего полета приметы: голый отрог, чернь густая, непроходимая, две гряды с неухоженными перевалами, между ними долина, напоминающая когтистый волчий след, речка, старица или озерко… Он представил и мальчишек. Но не тех, кто когда-то, а тех, что недавно пропали. И девчонку с ними.
Стоп! Да ведь гряды, долина, как волчий след, речка и старица — все это вокруг Ржанца и в самом Ржанце. Непросто описать горы, еще невозможней вообразить их, не побывав на месте ни разу.
— Говорят, тут неподалеку до тридцать четвертого года банда скрывалась. Будто Васька Князь хулиганил сильно.
— Не к ночи бы разговор такой, — отозвался младший из чабанов. — Было да быльем поросло.
— Поросло ли? Говорят, жив Васька-то.
— За границей он.
— Ой ли? Откуда известно?
— Он будто бы письмо Нюрке переслал. Из Японии. Нет, из этой… Маньчжурии.
— А Нюрка — это кто?
— Любовь промежь их была. Она жила с Васькой в горах. Когда скрывался он.
— Очень любопытно. А где? Нюрка эта где теперь?
— Он как уходил, так ее отпустил. Ее и парнишку. Был у них в банде горемыка непутевый. Годочков двенадцати. Как Витька. Разве чуть старше. Так как пошел Васька тайными тропками за кордон, тут и велел он вертаться Нюрке домой. И мальцу велел.
— Так Нюрка эта знает логово?
— Знает, да не скажет, — сказал печально безбородый. — Померла прошлой осенью Нюрка.
— От чего?
— С перепою. Она как вернулась с гор-то, ее малость потаскали, а чо взять с нее — баба, по бабьему делу с Васькой путалась. Пустили ее. Тут она и запила. Черно запила. Срам… А прошлый год, в сентябре, политуры какой-то обожралась. И — готова.
— Кто сказал, что политуры? Она одна пила или еще кто был?
— Да кто ж это знает? Приезжал же с району. Этот белый… Сурьезный такой. Из области вроде тоже приезжали. Да мертвый ничего не скажет.
— А мальчишка? Где он теперь? Поди, вырос с тех пор?
— Вырос, как кедр. В армию его перед войной призвали. На границу служить поехал. А скоро и случилась война. Так неведомо, живой ли.
— У кого он жил?
— Есть у нас старушка… Хорошая старушка. Как за своим глядела, как своего ласкала… Она и сказывала: ни слуху ни духу, как война-то началась.
— А Васька со всей бандой ушел или кто здесь остался?
— В деревне такого нет. А по области да и дальше… Не поручусь. Всякие слухи ходили тут.
Ночь над долиной. Слышно, как всхрапывают, встряхиваются, бемекают в полудреме овцы. Вскидываются собаки, убегают в темноту и возвращаются. Покой кругом. «Как перед боем», — вспоминает Пирогов вычитанную фразу о войне. Ему зябко становится. Если бы полковник Рязанцев удовлетворил тогда его просьбу, сейчас он сидел бы под ночным фронтовым небом, слушал тишину, ловил в ней подозрительные шорохи. А может, не сидел бы? А как Витькин отец, не доходя передовой. На марше. И кто-то чужой говорил бы о нем: от других смерть отвел. Слабое это утешение.
Утром чуть свет, сопровождаемый Витькой, он обошел место, где была рассыпана по камням горстками соль. Составил план местности, точками пометил кучки: одна, вторая, третья… Нет, не раззява рассыпал случайно. Вершина треугольника уходила в узкий распадок. Пирогов сунулся в него. Далеко не пошел. Прикинул, что там впереди. А впереди заросли тальника, черемухи плотной стеной стояли. И крутая голая «щека».
Рощина сама приехала утром.
— Нашли кого-нибудь? — спросила требовательно.
— Не клюет, — ответил Пирогов. — Но и от наживки далеко не уйдет. Хищная рыбина… Так что вчерашние наши разговоры — не галочки ради. Поехали актив собирать.
Они вернулись в Коченево. В центре деревни их встретил Князькин.
— Товарищ Пирогов! — закричал, точно брата увидел. — А я смотрю, лошадь у Татьяны Сергеевны в ограде стоит всю ночь, а самих не видать.
Хихикнул понимающе. Корней Павлович покраснел от наглого, неприкрытого намека.
— Какие новости, Князькин? — спросил, чтоб заглушить неловкость.
— Новости худые. Кто-То овец солью прикормил.
— Откуда сведения?
— Земля слухами полнится. А вы — не туда?
— Оттуда, Князькин. Оттуда…
— Быстро вы… И как?
Глава двадцать вторая
К вечеру измученный Корней Павлович вернулся в райотдел. Дежурная, стараясь не греметь сапогами, выпорхнула навстречу, торопливо расправила гимнастерку. Покраснела, растерялась.
— Здравствуйте, Пестова. Как дела?
— Хорошо, Корней Павлович, — не по уставу ответила она, и тут Пирогов разглядел в углу за перегородкой жуликовато сутулящуюся спину в солдатской гимнастерке.
— Что здесь делает посторонний гражданин? — застрожился Пирогов: неуставное смущение дежурной, похожее на кокетство, было неуместным перед его усталостью и озабоченностью.
Дежурная не успела рта раскрыть, как спина в гимнастерке распрямилась. Солдат встал, повернулся лицом, доложил громко и четко:
— Красноармеец Павел Козазасв прибыл для полного излечения боевых ран.
Правая рука его висела на широкой цветной повязке, должно быть, косынке, взятой дома.
— Ран, говоришь? — переспросил Пирогов примирительно, разглядывая бойца. Тот был его ровесником — лет двадцати пяти, росл, широкоплеч. Крупное лицо отдавало бледностью, будто вобрало в себя цвет госпитальных палат.
— Так точно, — подтвердил красноармеец.
— Он правда ранен, — торопливо помогла Варвара. — Я видела его документы. И рану…
И то, как держался боец, и то, как горячо вступилась за него дежурная, было естественно и понятно. Корней Павлович кивнул, уступая им, прошел до кабинета, вставил ключ в скважину.
— А этого куда дели? — показал подбородком в сторону «кельи». Варвара беззвучно фыркнула, выразительно посмотрела на дверь камеры, зашептала, поднеся палец к губам:
— Пишет, товарищ лейтенант. С самого обеда заперся и строчит частушки про Гитлера. Два раза выходил, читал нам. Смешны-ые. Сейчас. Вот:
Гитлер влез через окно,
Что в Европу смотрится.
Знать, не бит он, гад, давно,
То и хорохорится.
— Гм, — Пирогов пожал плечами. — Складно получается. Талант! А мы его в кутузке держим.
— Талант, — шепотом согласилась Варвара. — Еще какой талант! Сегодня к нему целая самодеятельность приходила из клуба. Звали руководить.
— Это ленинградки делают ему вывеску.
— И пусть, товарищ лейтенант. Он же в Харькове начальником во Дворце культуры был.
— Он был режиссером, — профессионально уточнил Пирогов.
— Тем лучше. Они тут на ходу придумали «Теремок» разыгрывать. Ой, как интересно!
— Сказку, что ли?
— Сказку. Только на новый лад. Счас! — Варвара приопустила веки, припоминая содержание или собираясь с мыслями. — Стоит в поле красивый дворец. А вокруг него сад-огород. В том саду-огороде и картошка, и морковка, и свекла, и хлеб растет. Видимо-невидимо! А еще яблоки и всякие сладкие ягоды: смородина там, крыжовник. Клубника!
«У голодной кумы просо на уме», — подумал Пирогов, терпеливо выслушивая названия всяких вкусностей.
— И живет в том дворце хороший работящий человек, — продолжала Пестова. — Однажды приходит к нему путник: здоровеньки булы, пусти до хаты. Так и сказал. Украинец, значит. И добрый хозяин ведет его в дом. Потом приходит белорус. Потом — грузин. И так все пятнадцать. Вроде как эссэсээр получился. Живут они радостно, песни поют. А тут — Гитлер. Они его приглашают за стол, а он кусается, кулаками машет, грозит, всех изжить. Ну, и осерчали наши друзья. Честное слово, товарищ лейтенант, Брюсов один изобразил и хозяев, и фашистов. Страшно интересно.
