Юрий Козлов - Кайнокъ
Он открыл глаза, проснувшись сразу, как от испуга. В комнате еще темно было, но окна уже посветлели. За ними новый день зарождался.
Убедившись, что еще рано, Корней Павлович снова завалился в постель. Подумал вдруг, откуда сон взялся? Последнее время он засыпал на правом боку и просыпался на нем, как после глубокого наркоза или обморока.
Закрутился? Устал?
Устал. Напряжены, натянуты нервы. Чем глубже вникал он в работу, тем…
Да ведь и сон об этом! Чем глубже, тем выше отвал, тем грознее, неразрешимей трудности, тем беспокойней на душе… Шофер, Якитов… Дети… Воздушный шар, пропади он пропадом… Корова… Длинный список краж в отдаленных деревнях. И в Ржанце тоже…
А Ударцев!
Чем дальше, тем навязчивей, невыносимей вопросы. Что же случилось на том повороте? Почему? Как?
Глубже в лес — не знаешь, на какой сосне глаз остановить. А остановить надо. Иначе зачем он назначен начальником отдела, зачем паек получает? Живет наконец зачем?
На утреннем рапорте управлению спросил-таки Пирогов по телефону… Не утерпел, спросил у Лукьяненко:
— Товарищ подполковник, я посылал рапорт с просьбой назначить эксгумацию. Но пока не получил ни «да», ни «нет».
— Ваша просьба рассматривается.
— А как вы считаете?.. Если не секрет, конечно… — осторожно пощупал, помня, что именно Лукьяненко приезжал на похороны, листал «Дело о несчастном случае» и, как показалось тогда Корнею Павловичу, остался Лукьяненко не совсем доволен результатами расследования.
— Я и так много сказал, — сухо ответил подполковник.
Пирогов трубку положил, но руку с нее не убрал, точно это оставляло за ним возможность продолжать разговор какое-то время спустя после обдумывания.
«Что ж он такое сказал, если и так много? — подумал озадаченно, — Просьба рассматривается? Но отсюда много не возьмешь… И потом этот официальный тон: вы! Прошлый раз он был проще. Отечески добрее…»
И вдруг он понял, что ставя под сомнение результат расследования, он как бы поставил под сомнение добросовестность Кречетова и самого Лукьяненко.
Вот черт! Так невозможно дело хорошо делать, если оглядываться постоянно: кабы кого не обидеть, как бы не «обойти» старшего.
Ирина Петровна приоткрыла дверь, убедилась, что он освободился после рапорта, вошла.
— Товарищ лейтенант, там старик вас добивается.
— Какой старик?
— Только с вами говорить хочет.
Корней Павлович на ходики взглянул: подождем, подумал, имея в виду недавний разговор. Сделал знак Долговой, зовите, кто там…
Старик был стар и сед, как Берендей. Он вошел на подогнутых ногах, хмурый, но не страшный, как ему, наверное, хотелось. Пока он шаркал войлочными обутками, обшитыми кожей, Пирогов пытался угадать, какое важное дело привело его в НКВД.
— Слушаю вас, отец, — сказал, усадив посетителя удобней.
— Дело у меня семи аршин, семи вершков, — сказал старик протяжно, точно причитая слова, достал из-за пазухи бумажку. — Не хочу Германом быть. Русский я.
Заявление было и того путаней. Старик ругал фашистов и не хотел, чтоб его считали тоже…
— Не герман я. Восемьдесят лет русский, слава богу…
Пирогов уже чуть не начал сердиться, но тут до него дошло: старика зовут Германом Ильичом Большаковым. Дряхлый и немощный, он, видите ли, нашел способ выразить свое отношение к идущей на нас Германии и, поощряемый какими-то шутниками, пришел отказаться от своего немецкого имени, просить новое имя себе.
— Иван али Михайло там…
— Да зачем вам это? Вас же все знают как Германа. Не привыкнут люди к новому вашему имени.
— Да русский же я. Не герман.
«Екалэмэнэ! Еще подарочек Ржанецкому отделу. И в шею его не вытолкаешь. Мотив у старика прямо патриотический».
— Повременил бы ты малость, отец. Ну хоть недельку. Мы выясним, что да как. А?
Старик затряс головой: не-ет, не согласен, теперь же и делай. Корней Павлович пригласил Ирину Петровну.
— Вы знаете, как объяснить?.. Что значит имя Герман?
Она удивилась искренне, хотя лицо ее не выразило всего удивления, оставалось неподвижным и бесстрастным. Помедлив, она ответила, что никогда не задавалась таким вопросом.
— Кто может знать?
— Из учителей разве кто. Или библиотекарша… А может, этот? — Показала на дверь через плечо. — Он целыми днями рассказывает байки дежурным. Откуда в нем столько берется? Он и «Затерянный мир» читал.
— Давайте его сюда.
Старик понял, что дело его завертелось, закрутилось. Принял важную позу. Приготовился все видеть и слышать.
Но вошел Брюсов и, против ожидания, все усложнил.
— Как пишется имя? — спросил, выслушав Пирогова. — Одно «эн» на конце или два?
Этого сам старик не знал.
— Как у вас в паспорте?
— Какой же пашпорт в деревне? Нету пашпорту.
— Но где-то вы должны быть записаны.
— Не без того. Сперва в церковную книгу занесли, потом — в сельсовете.
— Надо бы знать — одно или два «эн».
Водевиль затягивался. Пирогов послушал-послушал, спросил:
— Какая разница — одно «эн» или два?
— Большая. Как пол и потолок. — Ткнул пальцем вверх. — Герман с одним «эн» — это вроде как родной означает. С латинского — родной… А если два «эн», то это, правда, немецкое имя. Херманн — воин.
Старик оживился, засуетился, глянул на Пирогова, на Брюсова, снова на Пирогова уставился победно.
— Немецкое таки!..
Корней Павлович хлопнул ладонью по крышке стола. Поднялся.
— Геннадий Львович, если вам не составит великого труда, попытайтесь убедить товарища, что дело его… Ну, просто…
Брюсов кивнул.
— Я вас понял. Конечно же — старческая… Пойдемте, отец.
Они вышли в приемную. И тотчас позвонил Паутов, сообщил, как в лоб стукнул: прошли собрания в Коже, в Муртайке, в Сарапке. Еще семьдесят тысяч ждут конвоя. Пирогов сказал, что понял, о чем он хлопочет, что выедет сегодня же.
Глава двадцатая
Дорога была неблизкая. Корней Павлович посчитал: к вечеру он успеет до Кожи добраться, а завтра с утра раннего возвращаться, подбирать сопровождающих и деньги. А попутно, при встречах с активами сел, и свои дела решать… Неспокойно на душе у Пирогова. Надо срочно тыл крепить.
Он так и сделал. В каждой деревне поговорил с руководителями, с командирами отрядов самообороны, созданных на местах в первые недели войны. Отряды эти состояли из резервистов, допризывной молодежи и старичков, знакомых с военными делами по службе в первую мировую и гражданскую войны. Разговоры были кратки. Пирогов приоткрывал свои опасения: не случайны кражи в районе, ничего из похищенного обнаружить в деревнях не удалось; выходит, не своих рук это дело, похоже, забрели на «гастроль» ловкачи со стороны. Намекнул, не назвав фамилии, что ему точно известно о дезертире, прячущемся в районе… Чтоб слух плохой не пустить, на дыханье едином почти слово в слово повторил размышления Ударцева: полицаи из своих — русских, украинцев, татар; списки орденоносцев и те самые, которых считать — не сосчитать. Подлое племя. А потому есть нужда великая, неотложная — день и ночь охранять свое село, с наступлением темноты патрулировать улицы. Если посторонние будут замечены, выяснять, кто такие, к кому приехали. Заерепенится такой чужак, задерживать, звонить в милицию.
— Так ведь городские бродят, веши меняют на продукты. Как с ними быть? Всех ведь не заарестуешь.
— Всех, может, и не надо. Глядите, что за птица. Особенно, если мужики ото. Смотрите внимательно и — увидите.
Из отрядов самообороны были выделены группы людей, на которых возлагалась обязанность по поддержанию порядка в селах. Были назначены командиры.
— Оружие есть в деревне?
Командиры и бойцы неопределенно пожимали плечами, переглядывались. С началом войны часть личного охотничьего оружия была временно конфискована и хранилась… Пирогов знал об этом. И в его власти было выдать несколько стволов под личную ответственность командиров.
— Обойдемся. При нужде сыщем… сами.
Он сопроводил деньги и ценности до банка, на другой день побывал в Покровке н Коченеве. Со Смердовым разговор был короток и взаимно понятен. Смердов вызвался сам возглавить такую группу, ежедневно заниматься с нею. Не таясь, он подсчитал стволы, которые могут быть привлечены для дела.
— В колхозе шесть сторожей. В каждой смене по ружью. Зачем? Можно ведь передавать берданку по смене?.. Оно, конечно, можно. Но ведь оружие, как женщина — одного хозяина любит… У чабанов по два ружья на отару… Соберем…
Сельсовет в Коченеве оказался закрыт. Пирогов даже обрадовался этому. Иди он к черту, весь Князькин! Толку с него никакого все равно не будет. А именно в Коченеве нужна сильная, работоспособная группа.
Он разыскал дом председателя колхоза. Стукнул в оконце. Из двери вышла женщина лет тридцати, невысокая, опрятная. Волосы в косы заплетены, а косы уложены на голове венком. Черные глаза светились живостью, были немного насмешливы.
