Ю Несбё - Спаситель
По окончании швейцарской школы Рагнхильд уехала домой. Наконец-то дома, думала она. Однако тут снова были глаза Юханнеса. В серебре воды, в тени яркой зелени леса, за блестящими черными окнами молельни или в автомобилях, которые мчались мимо, оставляя за собой тучи пыли, скрипевшей на зубах, горькой на вкус. И когда из Чикаго пришло письмо с предложением места учебы (business administration,[26] три года — бакалавр, пять лет — магистр), она попросила отца немедля перечислить необходимую плату за обучение.
Отъезд стал облегчением. Она снова могла стать новой Рагнхильд. Радовалась возможности забыть, но для этого требовался план, проект, цель. В Чикаго такая цель нашлась. Мадс Гильструп.
Она думала, все будет просто, ведь как-никак приобрела теоретический и практический опыт, чтобы соблазнять парней из высшего общества. И вдобавок была красива. Так говорил Юханнес и повторяли все остальные. В первую очередь глаза. Природа подарила ей голубую радужку матери и необычайно чистые белки, что, как научно доказано, притягательно действует на противоположный пол, так как свидетельствует о прекрасном здоровье и отличной наследственности. По этой причине Рагнхильд редко надевала темные очки. Разве что когда рассчитывала произвести эффект, сняв их в особенно удобный миг.
Некоторые говорили, что она похожа на Николь Кидман. Красива этакой мрачновато-суровой красотой. Может, в этом и было все дело. В суровости. Ведь когда она пыталась завязать контакт с Мадсом Гильструпом в коридорах или в столовой кампуса, он вел себя как перепуганный мустанг, в глаза не смотрел, нервно встряхивал головой, отбрасывая вихор, и спешил отступить в безопасную зону.
В итоге она поставила все на одну карту.
Вечером накануне одного из ежегодных, якобы традиционных дурацких праздников Рагнхильд дала соседке по комнате денег на новые туфли и гостиничный номер в городе и провела три часа перед зеркалом. В виде исключения на празднике она появилась рано, зная, что Мадс Гильструп приходил на все праздники одним из первых, и желая опередить возможных соперниц.
Он мямлил, и заикался, и едва осмеливался посмотреть ей в глаза, несмотря на голубые радужки и чистейшие белки. А тем более в вырез платья. И вопреки своему прежнему мнению, обнаружила, что самоуверенность далеко не всегда сопутствует деньгам. Впоследствии она сделает вывод, что в Мадсовом комплексе неполноценности виноват его блестящий, требовательный, ненавидящий слабость отец, который не мог понять, отчего ему не дарован сын, более похожий на него.
Но она не сдалась и крутилась перед Мадсом Гильструпом словно приманка, фактически так явно выказывала доступность, что видела, как они шушукаются, девчонки, которых она звала подругами и vice versa,[27] ведь, если на то пошло, они были стадными животными. И в конце концов — после шести банок слабоалкогольного пива и сильного подозрения, что он гомосексуалист, — мустанг отважился выйти на открытое место, а еще через два пива оба покинули праздник.
Она отдалась ему, однако ж в постели соседки по комнате. Туфли-то как-никак стоили недешево. А когда спустя три минуты Рагнхильд стерла его с себя соседкиным покрывалом ручной вязки, она уже знала, что приручила его. Осталось потихоньку надеть сбрую и оседлать.
После учебы они уехали домой как жених с невестой. Мадс Гильструп будет управлять своей частью фамильного состояния в твердой уверенности, что ему не придется проходить испытания во всяких там крысиных бегах. Его дело — найти хороших советников.
Рагнхильд нашла работу у некоего биржевого маклера, который слыхом не слыхал о средней руки университете, зато слыхал о Чикаго, и то, что слыхал, ему нравилось. И вообще. Он не был блестящим специалистом, однако отличался взыскательностью и в лице Рагнхильд встретил родственную душу. Поэтому довольно скоро она заняла место фондового аналитика, интеллектуально весьма сложное, и поместилась за монитором и телефонами у стола на «кухне», как они называли маклерскую контору. Именно здесь Рагнхильд Гильструп (она поменяла свою девичью фамилию на Гильструп сразу после помолвки: так-де «практичнее») проявила себя с наилучшей стороны. Если было недостаточно проконсультировать официальных, предположительно профессиональных инвесторов маклерской конторы насчет покупки «Оптикома», она готова была мурлыкать, флиртовать, манипулировать, лгать и плакать. Рагнхильд Гильструп могла и потереться о мужские — и даже о женские — ноги, и в результате дела с акциями продвигались куда лучше, чем тому способствовали ее фондовые анализы. Но главное ее достоинство заключалось в том, что она превосходно понимала важнейшую мотивировку акционерного рынка — алчность.
В один прекрасный день она неожиданно забеременела. И, к собственному удивлению, поймала себя на мыслях об аборте. До сих пор она искренне верила, что хочет детей, хотя бы одного. Через восемь месяцев родилась Амалия. Рагнхильд была счастлива и напрочь забыла, что подумывала об аборте. Спустя две недели Амалия с высокой температурой попала в больницу. Рагнхильд заметила, что врачи очень встревоженны, но они не могли сказать ей, что с малышкой. Однажды ночью Рагнхильд хотела даже помолиться Богу, но отмела эту мысль. Следующим вечером, в двадцать три часа, малютка Амалия умерла от воспаления легких. Рагнхильд заперлась в комнате и проплакала целых четыре дня.
«Кистозный фиброз, — сказал доктор, оставшись с нею наедине. — Болезнь генетическая, иначе говоря, вы или ваш муж — носители дефектного гена. В вашей семье или в его семье кто-нибудь страдал этим недугом? Он может выражаться, например, в частых приступах астмы и тому подобном».
«Нет, — ответила Рагнхильд. — И я полагаю, вы соблюдаете врачебную тайну».
Скорбь подлечили с помощью профессионалов. Через несколько месяцев она уже снова могла разговаривать с окружающими. Летом они уехали на гильструповскую дачу на западном побережье Швеции и попытались снова зачать ребенка. Но однажды вечером Мадс Гильструп застал жену в слезах перед зеркалом в спальне. Она сказала, что это кара за то, что она думала об аборте. Он утешал ее, но едва его ласки сделались настойчивее и смелее, как она оттолкнула его, сказала, что это был последний раз. Мадс решил, что она имеет в виду рождение детей, и тотчас согласился. Однако, к его разочарованию и отчаянию, она дала понять, что имеет в виду передышку в сексуальных отношениях. Мадс Гильструп как раз вошел во вкус и особенно ценил самоуважение, возникавшее оттого, что он дарил ей небольшие, но явные оргазмы. Тем не менее он счел ее заявление последствием горя и гормональных изменений после рождения ребенка. А Рагнхильд просто не могла сказать ему, что последние два года занималась с ним сексом исключительно из чувства долга и что остатки страсти, какую она питала к нему, улетучились во время родов, когда она видела его глупое, ошарашенное, перепуганное лицо. А когда он, плача от счастья, уронил ножницы, которыми должен был перерезать пуповину, знак отцовского триумфа, ей хотелось только одного — дать ему по морде. И она вовсе не собиралась рассказывать, что в последний год она и ее отнюдь не блестящий шеф удовлетворяли настоятельные обоюдные потребности по части спаривания.
Единственный брокер в Осло, Рагнхильд перед уходом в отпуск по беременности получила предложение стать полноправным партнером. Но, к всеобщему удивлению, уволилась. Ей предложили новое место — место управляющего фамильным состоянием Мадса Гильструпа.
Прощальным вечером она объявила шефу: пришло время маклерам подлизываться к ней, а не наоборот. Однако словом не обмолвилась о подлинной причине: Мадс Гильструп, увы, не справился со своей единственной задачей, не нашел хороших советников, и фамильные капиталы убывали с такой опасной быстротой, что свекор, Алберт Гильструп, и Рагнхильд в конце концов заключили союз. Больше Рагнхильд с прежним своим шефом не встречалась. Только через несколько месяцев услышала, что он слег в больницу после затяжных приступов астмы.
Рагнхильд не нравилось Мадсово окружение, не нравилось оно и самому Мадсу, как она поняла. Тем не менее они ходили на вечеринки, куда их приглашали, ведь альтернатива — очутиться вне круга людей, которые что-то значили и чем-то владели, — была куда хуже. Одно дело — эффектные, самодовольные мужчины, искренне убежденные, что деньги давали им право быть такими. И совсем другое — их жены, «старухи», как мысленно называла их Рагнхильд. Болтливые домохозяйки, шастающие по магазинам и помешанные на здоровье, грудастые. Вполне естественного вида и с действительно натуральным загаром, поскольку только что вернулись с детьми из Сен-Тропе, где отдыхали от своих au pair[28] и шумных, скандальных работяг, которые никак не могли закончить бассейны или новые кухни. С неподдельным огорчением они рассуждали, как скверно стало с покупками в Европе в минувшем году, в остальном же их кругозор не простирался далее, чем от Слемдала до Богстада, в крайнем случае летом до Крагерё. Туалеты, подтяжки лица и тренажеры были излюбленными темами, так как служили средствами удержать богатых, эффектных мужчин, что и было, собственно, их единственной задачей в этом мире.
