Фридрих Незнанский - Вспомнить себя
— Ты не можешь так!
— Не морочь себе и мне голову: я могу так, как я могу. Пошли звонить…
Станислав Густавович конечно же вспомнил Турецкого, как и ту причину, по которой они встречались в свое время. Да, да, именно на время он и сетовал, — давненько, давненько не виделись…
— Ну и как поживает ваша свобода? — спросил вдруг профессор. — Помнится, мы вели интеллектуальную беседу, насыщенную личными житейскими примерами, не так ли?
— Именно так. И ваш пример до сих пор стоит перед глазами, уважаемый Станислав Густавович! Вы и не представляете, как часто моя память обращалась к нему.
— Да ну? Ах-ха-ха! — рассмеялся старик. — Да-а, есть многое на свете, друг Гораций… Так вы не ответили.
— О свободе-то? Борюсь, профессор, вся жизнь — в борьбе.
— Это ошибка, Александр Борисович, не бороться надо, а отстаивать. И кого же на этот раз вы хотите отстоять?
Турецкий рассказал. От начала и до сегодняшнего дня, не рассчитывая, что его собственная миссия на этом кончается. Лина сидела рядом, прижавшись щекой к щеке Саши, и внимательно слушала разговор.
— Берите карандаш, Александр Борисович, и записывайте. Сейчас я продиктую вам две фамилии и телефоны. Вы позвоните и сошлитесь на меня. И можете быть уверены, что вас примут и выслушают незамедлительно. Но от госпитализации советую не отказываться, одно другому не мешает. Итак, записывайте…
Лина посмотрела, чьи фамилии записал Турецкий, и многозначительно покачала головой.
А Саша, заканчивая разговор с профессором, поблагодарил его, пожелал здоровья и пообещал, когда вернется в Москву, обязательно навестить.
— Ты чего головой качаешь? — удивленно спросил у Лины.
— А ты знаешь, чья вот эта фамилия? — она указала на первую в списке. — Это заместитель директора Государственного научного центра судебной и социальной экспертизы. О большем и мечтать невозможно. А второй — крупнейший в стране специалист в области психиатрии и судебно-медицинской экспертизы. И это даже я знаю. Ничего себе — компания! Наш Володя теперь должен будет тебе при жизни памятник поставить!
— Ну, с памятником-то мы как-нибудь разберемся, а вот с твоей подругой — еще вопрос. И я не знаю, что в данный исторический момент для меня важнее.
— Нет, ты, конечно, неисправим… А что за пример, о котором упоминал профессор? Почему это ты так ехидно ухмылялся?
— Я тебе расскажу, но с условием, что ты никогда и никому об этом не протреплешься. Принимается? — она кивнула. — Речь у нас шла об одном маньяке-насильнике. Я дело его расследовал. Откуда что берется да как такое вообще возможно?! Ну и прочие эмоции. А профессор рассказал собственный случай, как однажды в поезде, вернее в тамбуре, посреди ночи, он — в высшей степени интеллигентный, грамотный, умный, достойный, интеллектуал в высшей степени, светоч науки, можно сказать, и прочая, и прочая — вдруг, ни с того ни с сего, совершил насилие над невзрачной, никчемной женщиной, с которой бы днем и рядом не остановился. И, что странно, оба они получили неслыханное наслаждение, долго не могли разорвать объятий, а затем избегали смотреть в глаза друг другу — от дикого стыда. Это просто пример, который стал иллюстрацией к одному из посылов профессора, но никак не самоцель. А лично мне он о многом говорит и объясняет, кстати, кое-что важное из области непознанного в человеке.
— Да, интересные у вас беседы…
— Между прочим, — сказал, поднимаясь, Александр Борисович, — странная улыбка Джоконды у меня, видевшего, кстати, великий оригинал, решительно никаких эмоций не вызывает, в то время как вот от твоей хочется беситься — может, от желания перебеситься наконец! Не знаешь, в этом — причина? Или оно уже навсегда — в подкорке? Как у маньяка, — последнее слово он произнес, коверкая и по складам.
Лина не отвечала, она хохотала…
Но дать ответ пришлось.
После беседы с главврачом Алексеем Кондратьевичем, почтенным и холеным седовласым шестидесятилетним мужчиной — типичным представителем «высокой» ученой интеллигенции. Ему пенсне не хватало и трости с костяным набалдашником.
Но, несмотря на свой старомодный вид, он, по словам Лины, никогда не был ретроградом и даже следил за модой, насколько она его устраивала. Однако и отчасти босяцкий вид Турецкого его не смутил — следователь, бегать приходится, нельзя отличаться от толпы. «Понятное дело» — так и читалось в его глазах.
Александр Борисович и начал с того, что не стал его переубеждать, а просто извинился за свой внешний вид. Командировка, мол, а мы все — рабочие лошади. И вот, кстати, пример — тот же «полковник Володя» — странный парадокс. И, что любопытно, — это позже отметила и Лина, — между мужчинами немедленно установился невидимый паритет.
С легкостью опытных игроков в пинг-понг они быстро обсудили все проблемы, которые могли возникнуть в связи с новым пациентом. Александр Борисович пересказал, — не все, конечно, а главное, — из того, что предложил Зильбер, назвал и фамилии рекомендованных им для консультации врачей, не показывая виду, что знает, кто они, — чтобы дать Алексею Кондратьевичу повод рассказать о них, удивиться и даже обрадоваться столь лестному предложению профессора Зильбера. Очень остроумного, между прочим, собеседника. И это тоже сыграло, вызвав улыбку понимания со стороны доктора. Словом, спектакль был разыгран тонко и точно. Расстались, довольные друг другом и уверенные во взаимных симпатиях.
Уже на улице Лина сказала:
— Ну, ты все-таки неподражаем! Так обыграть нашего деда!.. Он же в восторге остался. И можешь быть уверен, что теперь любая моя просьба в отношении нашего Володи будет немедленно удовлетворена.
— Вот что делает слово, — Турецкий поднял палец. — Недаром же сначала было именно Слово! А где твое?
Сам напросился, и — получил…
— Сашенька, — после не слишком долгого раздумья, уже сидя в машине Турецкого, сказала Лина, — я должна сказать тебе серьезно. А ты не сердись, не кричи и постарайся дослушать. Может, поймешь, что я думаю прежде всего о тебе, а уже потом о себе самой…
— Да не надо обо мне думать, черт возьми! — закричал он. — Я сам о себе думаю, сколько можно говорить?..
— И тем не менее. Вот послушай, а потом решай. И я буду молчать и слушать тебя, обещаю.
— Ну, говори, — устало выдохнул он.
— Видишь ли, я далеко не все знаю, но что-то вижу, о чем-то могу догадываться. Ты ж ведь шуточками стараешься отделываться, а я-то знаю, что это не от легкого характера, а от тоски душевной, когда готов под любую крышу спрятаться, чтобы укрыться от ненастья… У тебя дочь, и ты от нее никуда не денешься. У тебя свой мир, и в другом тебе будет просто скучно поначалу, а потом, я не исключаю, и гадко. У тебя — жена, любишь ты ее или нет, не в том суть, ты ее ревновал и продолжаешь ревновать. И это не от хамского чувства собственника, а опять от боли, от несправедливых обид — и от жизни полученных, и от близких людей. Но есть поступки, очевидно не прощаемые — такие как предательства. А есть временные: стоит сесть и подумать, как они тают, становясь мелкими и незначительными по самой сути своей. А мы нередко из мухи да старательно начинаем лепить слона, и злимся оттого, что большой зверь не получается, и снова виним тех, кто нам мух подсовывает. Прости, что я так долго говорю. Я заканчиваю. Вот мое предложение. Ты сегодня встретишься со своей супругой. Если она мчится сюда, чтобы выяснить с тобой отношения, значит, ей это надо, помоги ей. Пусть поймет — либо то, либо другое. И тебе тоже это полезно — разобраться. Если ты сам поймешь, что был в чем-то не прав, значит, еще останется возможность сохранить семью. Но если твои сомнения останутся и, не дай бог, окрепнут еще больше, ты ведь знаешь, где меня найти…
— Знаю, но… Да, слушай, какая интересная деталь сегодня неожиданно всплыла… — И он стал рассказывать о телефонном семизначном номере, который сегодня, вероятно, чисто машинально, по привычке, набрал на его «мобильнике» Володя. — Ты понимаешь, что это значит?
— Ну конечно! — горячо откликнулась она. — Это же — след!
— Молодец! Верно! Я теперь засяду за телефон и прозвоню по всем справочным городов — крупных, губернских! И где-нибудь мы найдем того абонента, которому Володя может быть известен. Меня сегодня прямо током пронзило, когда я это дело увидел… Да-а… — Он снова поскучнел. — Это позволит мне, к слову говоря, ни перед кем не оправдываясь, задержаться здесь на сколько мне будет нужно… Но…
— Что «но», милый?
— Ты почему-то не хочешь мне поверить? — грустно спросил Александр.
— Да верю я тебе, глупый… Но сейчас не во мне дело. Дело в тебе. Я хочу, чтоб ты в себе разобрался. А я? Скажу честно. Я и так счастлива, что судьба познакомила меня с тобой. И за эти короткие ночи благодарна. И за то, что ты есть. И будешь! Ты же никуда еще не уезжаешь, верно? Надо же и твое дело закончить. Даже два! И мы все равно вынуждены будем встречаться. И у меня снова будет радость. Вон сколько всего еще впереди… А то, что мы пытаемся искусственно оттянуть прощание, это плохо. Прощаться надо легко. Я в том смысле, что прощание рассматриваю как переход души из одного состояния в другое. Больше того скажу. Если у тебя вдруг, ни с того ни с сего, как у того твоего профессора, вспыхнет дикое желание сжать меня в объятьях, можешь быть уверен, что у тебя это немедленно получится… А сейчас у меня к тебе просьба: отвези меня ко мне домой. Но не поднимайся, еще светло. А завтра?.. Давай не будем строить планов, давай просто доживем…
