Эд Макбейн - На глазах у сорока миллионов
Жаль, что ему приходится убивать эту сучку.
Она действительно хороша.
Один из пациентов в промежуток между восемью и полуночью помочился семнадцать раз. Видимо, у этого парня было что-то с почками, и каждый раз, войдя в туалет, он шел, шаркая шлепанцами, к писсуару и бранился.
– Сукин сын! Чем ты заслужил такую боль и позор? – И дальше в том же духе.
Однажды, когда он мочился причитая, какой-то парень из соседней кабинки заорал:
– Ради Бога, Мендель, держи свои болезни при себе.
Тот, что стоял у писсуара, заорал в ответ:
– Надо, чтобы это случилось с тобой, Лейбовиц! Чтоб твоя хреновина сгнила и отвалилась, и пусть ее смоет через канализацию в реку. Надеюсь, Бог услышит мою просьбу.
Он чуть не рассмеялся, но вместо этого закурил очередную сигарету и посмотрел на часы. Интересно, когда угомонятся эти идиоты и в какой одежде будет Синтия. Он все еще помнил, как она раздевалась в ту ночь, когда он избил ее, он все еще помнил ее наготу – и тут он остановил свои мысли. Нельзя думать об этом. Он должен убить ее сегодня, нечего думать об этом – и все же, пока он будет убивать ее, может, получится, как в прошлый раз, может, снова почувствовав под собой ее гладкий и твердый живот, он сможет, как тогда.
В полночь в мужском туалете стояла тишина.
Он отпер кабинку, прошел мимо писсуаров к двери и, приоткрыв ее, выглянул в коридор. Полы были покрыты какой-то полированной асфальтообразной массой, стук каблуков по ней был слышен за мили, что, конечно, было хорошо. Он слышал, как по коридору прошла сестра, и потом все снова стихло. Он вышел в коридор и пошел в глубину его, слева и справа возникали номера: 709, 710, 711... 714, 715, 716...
Он проходил мимо палаты 717, когда дверь ее открылась и в коридор вышла медсестра. От неожиданности он на какое-то время потерял дар речи. Он остановился, судорожно соображая, ударить ее или нет. А затем из неведомой глубины он услышал свой едва узнаваемый голос:
– Добрый вечер, сестра. – Голос его звучал необычно спокойно и приветливо. Сестра посмотрела на него и ответила:
– Добрый вечер, доктор. – И ушла по коридору.
Он не повернулся посмотреть ей вслед. Дойдя до палаты 720, он быстро открыл дверь и вошел внутрь, закрыл дверь и откинулся на нее, прислушиваясь. Ничего не услышав, он вошел в палату.
Палата освещалась только слабым лунным светом, падавшем из окна за кроватью. Он видел силуэт ее тела под одеялом, крутую линию бедра. Одеяло было натянуто так, что он мог видеть в слабом лунном свете лишь ее белокурые локоны. Он снова, как и в ту ночь, когда избивал ее, возбудился. Он напомнил себе, зачем он пришел сюда, – эта девушка может послать его на электрический стул. Если Фэарчайлд умрет, для него обвинения этой девушки будет достаточно. Он глубоко вздохнул и двинулся вперед. В полутьме он обхватил ее шею своими руками, и прошептал: “Синди!”. Он хотел, чтобы, умирая, девушка смотрела ему в глаза. Он сжал пальцы.
Неожиданно она села. Два мощных кулака мелькнули в воздухе. Он широко открыл глаза.
– Сюрприз, – сказал Берт Клинг и ударил его в лицо.
Глава 11
Детективы – не поэты, в разбитой голове ямбического пентаметра не обнаружишь.
Если бы Мейер был Вильямом, Шекспиром, он бы, возможно, верил в то, что “любовь, что дым, вздымающийся в небо со вздохами”, но он не был Вильямом Шекспиром. Если бы Стив Карелла был Генри Уодсвортом Лонгфелло, он бы знал, что “любовь всегда занята сама собой”, но, увы, как вы знаете, он не был Генри Уодсвортом Лонгфелло – хотя у него и был дядюшка Генри в Ред-Бэнкс, штат Нью-Джерси. Если бы любой из наших двух героев был Бэкингэмом, или Овидием, или Байроном, они бы, не исключено, осознали, что “любовь есть соль жизни”, и “вечный источник страхов и беспокойств”, и “капризная сила”, но они были не поэты, они были всего лишь профессиональные полицейские.
Даже как профессиональные полицейские они могли бы оценить мнение Гомера (из мультфильма с таким же названием), которое в переводе Никоса Константина звучит так: “Тот, кто сильно любит, не менее сильно ненавидит”.
Но они не видели этого мультфильма и не читали книгу, чего еще ожидать от полицейских?
И все же они могли вам рассказать много истории о любви, тут вы можете не сомневаться. Им приходилось слышать любовные истории от ста одного человека, а может, этих рассказчиков было и больше. И не думайте, будто они не знали, что это за штука – любовь. Еще как знали. Любовь сладка, чиста, чудесна, любовь великолепна. Разве они не любили своих матерей и своих отцов, и других своих родных? Разве они не целовали в первый раз своих девушек в тринадцать и четырнадцать лет, разве это не любовь? Конечно, любовь. И разве они не любили свои семьи, своих жен и своих детей? Так что говорить им о любви было бесполезно, они все о ней знали. Вот так-то.
– Мы любим друг друга, – сказал Нелсон.
– Мы любим друг друга, – сказала Милейни.
Они сидели в ночной тишине следственного отдела и диктовали свои признания полицейским стенографистам, сидели они за разными столами, пальцы их все еще носили чернильные следы после взятия отпечатков. Мейер и Карелла слушали спокойно, молча, терпеливо – они все это слышали раньше. Ни Нелсон, ни Милейни, казалось, не осознавали, что в десять часов утра на полицейском “воронке” их увезут из участка в суд, где им предъявят обвинение, а потом поместят в отдельные камеры. Они, если верить их словам, втайне встречались более года, но, похоже, они не понимали, что не увидят друг друга до суда, а потом, возможно, и вообще никогда.
Карелла и Мейер внимательно слушали историю их любви.
– Нельзя судить любовь, – сказал Нелсон, переиначивая высказывание другого человека. – Эта штука между Милейни и мной случилась сама по себе. Никто из нас ее не желал, никто из нас ее не звал. Случилась, и все.
– Случилось, и все, – сказала Милейни за соседним столом. – Я хорошо помню, когда. Однажды вечером мы сидели в машине Карла, ожидая, когда Стэн смоет грим и мы все втроем сможем вместе поужинать. Рука Карла коснулась моей, и в следующий миг мы уже целовались. Мы вскоре влюбились друг в друга. Так, по крайней мере, мне кажется.
– Мы влюбились друг в друга, – сказал Нелсон. – Мы пытались остановиться. Мы знали, что это грех. Но когда мы убедились, что остановить это не в наших силах, мы пришли к Стэну, все рассказали ему и попросили, чтобы он дал разрешение на развод. Это было сразу после инцидента на вечеринке, когда он попытался ударить меня. В прошлом месяце, в сентябре. Мы сказали ему, что любим друг друга и что Милейни хочет развода. Он решительно отказал.
– Мне кажется, он давно о нас догадывался, – сказала Милейни. – Если вы говорите, что он изменил свое завещание, значит, именно по этой причине он это и сделал. Он, должно быть, знал, что у нас с Карлом роман. Он очень тонко чувствовал. Он догадывался, что что-то не так, задолго до того, как мы ему об этом рассказали.
– Мысль убить его пришла в голову мне, – сказал Нелсон.
– Я тут же согласилась, – сказала Милейни.
– В прошлом месяце я начал заказывать строфантин в больничной аптеке. Я знаю тамошнего фармацевта, я часто захожу к нему, когда мне что-нибудь надо для больницы или для моей частной практики. Я захожу и говорю: “Привет, Чарли, мне нужен пенициллин”, и он, конечно, дает его мне, поскольку знает меня. То же самое я делал со строфантином. Я никогда не говорил ему, зачем он мне понадобился. Мне кажется, он думал, что я беру его для своей частной практики вне больницы. В любом случае, он никогда меня об этом не спрашивал, да и с чего бы это?
– Карл приготовил капсулу, – сказала Милейни. – В среду за завтраком, когда Стэн принял свои витамины, я заменила оставшуюся капсулу на другую, с ядом. За обедом я убедилась, что он проглотил ее и запил водой. Мы знали, что растворится она за время от трех до восьми часов, но точно сказать, конечно, ничего не могли. Мы не хотели, чтобы он обязательно умер перед камерой, но это уже и неважно. Важно, что нас в это время поблизости не будет. Что мы совершенно с этим не связаны.
– И тем не менее, – сказал Нелсон, – мы понимали, что подозрение падет прежде всего на меня. В конце концов я врач и имею доступ к лекарствам. Мы предвидели эту возможность и решили, что именно я предположу отравление и именно я предложу вскрытие.
– Мы также решили, – сказала Милейни, – что было бы хорошо, если бы я сама указала на Карла. А после того, как вы выясните, каким ядом убили Стэна – я имею в виду его быстрое действие, – и что Карл во время шоу был дома, вы автоматически исключите его из числа подозреваемых. Вот так мы думали.
– Мы любим друг друга, – сказал Нелсон.
– Мы любим друг друга, – сказала Милейни.
Закончив говорить, они сидели тихо и спокойно. Полицейские стенографисты показали им протоколы, и они подписали многочисленные копии, а потом Альф Мисколо вышел из канцелярии, надел на них наручники и отвел вниз, в камеры предварительного заключения.
