Леонид Залата - Волчьи ягоды
— Товарищ майор, сам не знаю, как сморило. Не думайте, что я слабак, я могу трое суток не спать. Слово чести!
— Верю, Дима. — Гафуров усмехнулся. — Но признаться, впервые слышу, чтобы люди во сне куковали. Зови понятых!
Майор шел к саманке медленно. В конце концов он мог себе это позволить. Позади был и сумасшедший день, и ночь, множество сомнений, напряжение нервов. «Главное сделано, — думал он, — пташки сами прилетели в клетку. Теперь и Полякову не открутиться. Завтра, Григорий Семенович, поговорим вдосталь по душам».
Не знал Гафуров, что в полдень труп Полякова отвезли в морг, не знал и о несчастье с Ванжой. Дело обрастало новыми событиями и ставило перед работниками милиции новые загадки и задачи. Павелко не успел сказать этого Гринько во время недавнего разговора по телефону. Много чего не знал майор Гафуров. Но одно знал наверняка: фирме Горлача пришел конец.
Свет автомобильных фар проложил в темноте дорожку через нетронутые бурьяны, обвитые плющом руины, в лучах кружились насекомые, золотистая пыльца, которую он сбивал ботинками, направляясь к группе людей, столпившихся вокруг откинутой крышки погреба.
— Сам начальник цеха Александр Ефимович Горлач! Будем знакомы — майор Гафуров... А это кто с вами? Экспедитор Лойко? Вдвоем? Я думал, вас будет больше. Мешки вытянули? Ваши водолазки даже снились мне. Ужасно хотелось взглянуть, где вы их изготовляете. Надеюсь, покажете? Вот только выполним некоторые формальности...
СТЕКЛЯННЫЕ ГЛАЗА
Привезли из Песчаного отца Ванжи — Василия Михайловича. Панин никогда не видел старика, однако узнал его с первого взгляда. Очень они похожи были с сыном, даже усы одинаковые, рыжие, с острыми кончиками, правда, в плечах Василий Михайлович обошел сына, да и голова была большая, на жилистой обветренной шее.
— Вы Панин?.. Сказывал мне Василь про вас. Говорите правду: живой?
— Живой, Василий Михайлович, живой ваш сын. Хоть и не скажу, что здоровый. В тяжелом состоянии он, иначе мы вас и не тревожили бы. Садитесь, поедем прямо в больницу.
Какое-то время ехали молча. Уже когда повернули на Щорсовскую, Василий Михайлович заговорил глухо, словно через силу выдавливал из себя каждое слово:
— За правду спасибо. Ваш сержант вокруг да около ходил, а мне нужна правда, какая бы она ни была. Несчастный случай?
Панин задержался с ответом.
— В нашей работе всякое бывает, Василий Михайлович. Врачи уверяют, что самое худшее позади. Главное, что ваш сын — хороший парень. И свою службу знает. Год-два — и будет из него классный специалист.
«Что я мелю? — укорял себя капитан, прижимая машину вплотную к ограде больницы. — Это же отец! Ему не такие слова необходимы. А какие? Откуда мне знать. Просто удивительно, какие мы порой бываем беспомощные, не умеем ни утешить, ни посочувствовать горю».
Дежурила Савчук. Пряча глаза за толстыми стеклами очков, она заверила, что не имеет представления о больном по фамилии Ванжа, и высказала предположение, что «товарищ капитан перепутал больницы». Панину очень хотелось сказать Савчук, что актерских данных ей заметно не хватает. «Савчук, Савчук... Ну, конечно, это жена главного редактора радиокомитета. Ярош приезжал к ней за очками. Когда это было? Кажется, в прошлый понедельник. Между прочим, будь звукорежиссер на самом деле причастен к делу «шерстянников», ему ничего не стоило бы узнать о состоянии Ванжи. Как это Очеретный выпустил из рук такой козырь?..»
Панин улыбнулся и позвонил домой Белогусу:
— Игорь Игнатьевич, я тут вроде жертвы собственного распоряжения.
— По вине и наказание, — проскрипел Белогус. — Добрые люди в воскресенье отдыхают.
— Справедливо, Игорь Игнатьевич. Признаться, мечтаю о пляже. Но тут приехал отец лейтенанта Ванжи. Передаю трубку товарищу Савчук...
Ванжа лежал напротив ординаторской в отдельной палате. Савчук приказала подождать и исчезла за дверью. Стекло было зашторено.
— Василий Михайлович, — воспользовался Панин тем, что они остались наедине, — к вам будет просьба. Прислушивайтесь, вдруг сын что-нибудь скажет. Знаете, как это бывает... ненароком, даже в бреду. А для нас сейчас каждое его слово...
Прокуренные усы на почти окаменелом лице старого Ванжи дрогнули, и капитан понял, что за внешним спокойствием Василия Михайловича кроется глубокое волнение, которое он изо всех сил старается скрыть.
Вышла Савчук.
— В палате поставят для вас кровать. Будете все время с сыном. Но никаких эмоций. Спокойствие и тишина. Договорились? Прошу.
Панин хотел тоже хотя бы на минутку протиснуться в дверь, но Савчук бесцеремонно оттеснила его плечом. Он успел увидеть лицо лейтенанта и не сразу понял, что это лицо — такое оно было неестественно белое. Сердце Панина болезненно сжалось.
В больнице было тихо и прохладно, и все же, выйдя на двор в дневную жару, Панин облегченно вздохнул. Солнце стояло в зените, на землю падали короткие тени. Около крыльца опиралась на костыли какая-то девушка. Капитан скользнул по ней взглядом и узнал Юлю Полищук.
— День добрый, Юлия Вацлавовна! — поздоровался Панин. — Вы, я вижу, уже в строю. Пошло дело на поправку?
Юля обернулась. Зеленоватые глаза глянули на капитана с удивлением и, как ему показалось, неприязненно.
— О, сам товарищ Панин! Какая честь! А впрочем, я, наверное, не имею права называть вас товарищем?
— Вам виднее.
— А где же ваш Гринько? До сих пор это было его обязанностью — следить за каждым моим шагом.
Панин почувствовал, как в нем нарастает раздражение.
— Гринько вы должны бы благодарить, — сказал он. — Младший лейтенант не следил за вами, а охранял, и если бы не он...
Юля смутилась.
— Извините. Очень вы неожиданно появились, вот я и подумала... Выписали меня, а такси не пришло.
— Что же за вами никто из родных не приехал?
— А я им не сказала. Не люблю, когда со мною возятся. «Доченька, золотко, крошечка...» Надоело! Они ко мне собираются, а я сама домой. Чем не сюрприз?
«Твоими сюрпризами они уже по горло сыты», — подумал капитан.
— Могу подвезти, — предложил он. — Я тут на машине.
— В милицию?
— Зачем же? К вам домой, на улицу Постышева.
Уже когда сидели в машине, Юля расплакалась:
— Я знаю, виновата, кругом виновата. Судите... Что случилось, того уже не вернешь. Но найдите того, кто погубил Нину! Слышите? Она мне каждую ночь снится. Если бы вы знали, как я ей завидовала! Вы не имеете представления, что такое женская ревность. Я даже Яроша простила ей, другой — никогда бы, а ей простила. Потому что Нина... А может быть, вы уже нашли убийцу? Я б его своими руками...
2После завтрака отец надумал ремонтировать вентилятор. Долго слонялся по хате, пока со зла плюнул.
— Поля, сознайся, ты спрятала отвертку?
— Делать нечего. Вон твоя отвертка, под шкафом. Что затеваешь?
— Вентилятор гремит?
— Ну и пусть гремит! — Мать понизила голос. — В шахматы сыграли бы, что ли! Как-никак воскресенье. И в конце концов, до каких пор ты будешь на него сопеть?
— Ну, ну, не очень. Тоже мне, сестра милосердия... Славка, где ты там?
Дверь была открыта, и Ярослав все слышал. В первое мгновение он не поверил, что отец на самом деле зовет его. В последнее время они разговаривали, словно чужие. Напрасно он доказывал, что невиновен в смерти Нины, отец в ответ только презрительно кривился:
— Конечно, конечно. Иначе бы я сам отвел тебя в милицию. Только известно ведь, что из черной кошки белой не сделаешь. Хоть мой ее, хоть выкручивай.
Ярослав намеренно приходил домой, когда отец спал или был на заводе. В воскресенье же разминуться не удавалось.
Услышал за спиной:
— Мать говорит: шахматная доска пылью покрылась. Может, засядем?
Благодарно, как когда-то в детстве, ткнулся лицом в жесткий подбородок:
— Спасибо, отец. Давай вечером. Ты же сегодня никуда?
Избегая укоризненного взгляда матери, вышел на улицу. Около павильона «Ягодка», как всегда, толпилась очередь. Пахло дынями. На башенном кране грелись ласточки. Из какого-то окна тихо лилась музыка.
Ярослав шел без намеченной цели. Наугад. Точно так же, не задумываясь, протиснулся в автобус. Лишь после того, как за окном промелькнули корпуса станкостроительного завода, понял, что автобус идет в аэропорт. Там Ярошу делать было нечего, но он уже знал, почему сел именно в этот автобус. Давно собирался, да каждый раз не хватало духу.
...Тут стояла тишина. Необычная тишина. Ветер шелестел сухими венками, в отдалении виднелись люди, над головой настырно гудел шмель, но все это существовало словно бы особо, не трогая густой, почти физически ощущаемой тишины. И земля была тут тяжелой, она притягивала к себе взгляд железным кружевом оград, аккуратными улочками и переулками, которым, казалось, не было ни конца, ни краю. Даже время текло здесь незаметно, словно вода сквозь пальцы, и Ярош не мог бы сказать, сколько он просидел на кладбище около зеленого холмика — много или мало.
