Харри Нюкянен - Ариэль
— Детская гармонь. Фирменная вещь.
Он сыграл на инструменте динамичную трель.
— Нет, спасибо, у меня уже есть две гармони.
— А детская гармошка есть? Изготовлена в стране спагетти.
— Нет, спасибо. Что-то еще?
— Что же вы покупаете, если вам не подходит фирменный итальянский инструмент?
— Пока ничего, сначала надо продать то, что есть. Два евро и пятьдесят центов.
Второй, все время молчавший мужчина вытащил из кармана монеты и отдал точную сумму.
— До свидания, — сказал продавец.
Молчаливый покупатель вышел, другой извлек из гармони звук, который мог бы издать разве что страдающий метеоризмом гиппопотам, и тоже удалился с перекинутой через руку гармошкой. Она походила на свалившееся откуда-то из космоса животное, которому свернули шею.
— Почему вы запомнили мужчину? — спросила Стенман, как только стихли звуки гармони.
— Странные бродяги, — сказал продавец, задумчиво глядя вслед посетителям. — Из-за волос. Они были светлые, но, похоже, крашеные, и, кроме того, этот тип смахивал на иностранца.
— А что вы можете сказать про второго?
— Финн, во всяком случае, он говорил на хорошем финском. Совсем без акцента, ну разве что с едва заметным.
— Как он выглядел?
— Это — вторая причина, по которой я их запомнил. Он говорил как финн, но казался иностранцем. Я подумал, что он татарин или еврей. Тут рядом есть магазин ковров, который держит один татарин, и вот чем-то они похожи. По виду — строгий, серьезный человек.
— Какого примерно возраста? — спросила Стенман.
— Приблизительно лет сорок.
— Как он был одет?
— Аккуратно, кажется, на нем были джинсы, какой-то свитер и пиджак.
— А другой?
— Не помню, вроде так же. Обычно.
— Они разговаривали между собой? — спросил я.
— Нет. Светловолосый все время молчал.
— И значит, вы не разменяли им деньги?
— Нет, из принципа.
— Что было дальше?
— У окна вон лежит всякая мелочевка. Он взял маленькую отвертку и спросил, сколько она стоит. Отвертка стоила евро. Он дал десятку. Ну и на сдачу они получили монеты.
— Вы видели, на какой машине они приехали?
— Белый минивэн. Они припарковались вон там на горке, на Албертинкату.
На улице припекало осеннее солнышко, которое даже мрачные многоэтажки сумело превратить в симпатичные дома. Я расстегнул куртку.
— Хорошо бы понять, что им тут было нужно? — сказала Стенман и огляделась.
— Такие ребята не ездят на экскурсии по городу.
— Попробую угадать. Антикварный магазин Оксбау-ма, на который записан минивэн, замеченный владельцем комиссионки, находится всего в сотне метров… и пушная торговля Мейера почти на таком же расстоянии.
— И кого из них ты подозреваешь?
— Оксбаума. Зайдем по пути к нему переговорить.
Но мы сходили впустую. На остекленной двери висело объявление: «В отъезде».
— Укладывается в схему, — сказала Стенман.
Я немного подумал и сказал:
— Оксанен разыскивает «форд фокус». Поезжай на улицу Тойнен Линья в помощь Симолину. Нужно допросить соседей Таги Хамида и ремонтника. Я съезжу кое с кем переговорить.
Мой дядя Дэннис Кафка был моим самым близким родственником, если не считать брата. Дядя заменил мне отца после его гибели. Он во многом поддерживал нашу семью, не только предоставив маме ссуду на парикмахерскую. Дядя периодически давал деньги на учебу для меня, Ханны и Эли. Мне и Ханне он даже покупал коньки и велосипеды, когда у мамы не хватало на это денег.
Кроме того, он вносил значительные суммы в кассу взаимопомощи и кредитную кассу нашей общины, из средств которых оказывалась материальная помощь бедным еврейским семьям. Этим он заслужил большое уважение у членов общины, хотя и не принимал активного участия в ее жизни.
Больше денег я ценил то, что он общался со мной и с братом. Как и Саломон Каплан, дядя заметил мою застенчивость, но не сдался. Лишь позднее я сумел в полной мере оценить, как много он в свое время дал мне, хотя был очень занятым человеком, обремененным собственной семьей. Дядя разговаривал со мной до тех пор, пока не добивался ответа. Он всегда искренне интересовался мною и ни разу не проявил надменности. С ним можно было говорить о чем угодно.
Один из его детей умер от передозировки наркотиков в возрасте двадцати с небольшим лет, другой уехал в Израиль и теперь получил там гражданство, третий жил в Стокгольме. Жена его умерла лет десять назад.
Мы встретились в парке Сибелиуса. Стильно одетый, седой, с тонкими чертами лица, он шел мне навстречу в светло-серой фетровой шляпе и с тростью, увенчанной серебряным набалдашником, хотя она ему и не требовалась. Дядя был щеголем самую малость — или даже чуть больше.
— Я слышал, ты собираешься в четверг к Эли, — сказал я.
— Приятно, когда о тебе еще кто-то помнит.
Дядя улыбнулся, показывая, что это была шутка. Он знал, что пользуется популярностью в кругу родни, ему поступало приглашений больше, чем он мог принять.
— Но ты ведь сейчас занимаешься крупнейшим в своей карьере делом, зачем же попусту тратишь время на прогулки в парке со своим престарелым дядей?
— Именно поэтому.
Дядя встал и заложил руки за спину. Это была типичная для него поза.
— Не понимаю.
Я рассказал о Зильберштейне, Мейере, Оксбауме и Бене Вейссе.
— Я хочу знать, в чем они все замешаны.
— Ты думаешь, я это знаю?
— Если не ты, то кто?
— Полагаю, все проще, чем ты думаешь, — сказал дядя. — Кто-то обратился к ним за помощью, апеллируя к их еврейству.
— «Моссад», что ли?
— Предположение серьезное, но не невозможное. Визит министра иностранных дел — очень взрывоопасное дело.
— Ты когда-нибудь слышал о проживающих за границей евреях, помогающих «Моссаду»?
Дядя засмеялся:
— Мысли сходятся. Ты в это веришь?
— А ты? Веришь, что в этом участвуют наши?
— И это не исключено, но мне довольно трудно представить, чтобы Мейер или Оксбаум работали на «Моссад», они такие осторожные и чувствительные. Зильберштейн еще куда ни шло, как ты думаешь?
— Их могли попросить о помощи в форме, которая была бы для них естественной. Оксбаума попросили организовать машину и заявить о ее угоне, а Мейера — послужить декорацией для Вейсса. Это не очень сложно. Кроме того, дети обоих живут в Израиле. И это тоже можно использовать.
— После смерти Вейсса они немедленно попали под подозрение.
— Может быть, Оксбаум именно поэтому рванул в отпуск, а Мейер, не исключено, прямо сейчас пакует чемоданы.
— Забавно, не правда ли? — сказал дядя. — Два еврея, рассуждающих о еврейском заговоре.
— Мне не смешно. Кто-то пытается представить дело таким образом, чтобы дать мне отвод из-за моего происхождения, и если так пойдет и дальше, то скоро это случится.
— А ты веришь в то, что по нашей синагоге или министру иностранных дел Израиля действительно готовится удар?
— Во всяком случае, это очень похоже на правду. Сегодня мы нашли оружие и взрывчатку у человека, который связан с историей в Линнунлаулу и у которого были контакты с террористами.
Я знал, что раскрываю дяде секретную информацию, но он был моим единственным родственником, которому я доверял. Кроме того, дядя оставался единственным человеком, который наверняка мог как-то помочь мне.
— И вообще, все может быть именно так, как представляется. Израиль получил информацию о подготовке террористического акта и отправил сюда людей для его предотвращения. Израильтяне вышли на след террористов. В Линнунлаулу произошло столкновение, повлекшее жертвы с обеих сторон.
Дядя остановился и присел на скамейку. Он тяжело дышал. Деревья в парке уже пожелтели, лето было очень сухим. Море между Гребным стадионом и пристанью сверкало на солнце.
— Да, красивая в Финляндии осень. В молодости и я подумывал, не податься ли в Землю обетованную. В пятидесятых годах больше полугода проработал там на строительстве дорог, но мне хватило. Ездил туда три года назад, и все оказалось еще хуже, чем раньше. И вдобавок — эта атмосфера озлобленности. Но больше всего меня беспокоила жара, я никогда не смог бы к ней привыкнуть. Я бы скучал по финской осени и весне, а может быть, немножко и по зиме. После полугода жары и пота я истосковался по холоду. Если холодно, всегда можно одеться потеплее, но если жарко, то никуда не денешься, кроме одежды, с себя ничего не снимешь. Честно говоря, я считаю, что Бог мог бы подыскать для Земли обетованной место получше.
Дядя подобрал упавший на скамейку кленовый лист:
— Удивительное создание Божие. Этот маленький лист красивее любой синагоги. Мне всегда казалось, что когда я просто сижу на скамье в этом парке под дрожащими осенними листьями, то нахожусь ближе к Богу, чем в синагоге, каким бы золотом она ни была украшена.
