Андрей Константинов - Внедрение
– Какие испытания? – не понял Егор.
Зоя засмеялась и поцеловала его в нос:
– На испытания кровати…
…Они встречались почти каждый день и все не могли насытиться друг другом. Егор все больше и больше попадал в эмоциональную и сексуальную зависимость от Николенко, но парень еще не ощущал своей несвободы, она не тяготила, потому что все было хорошо – любовники не ссорились, они переживали медовый месяц. А этот август в Петербурге и впрямь был «медовым» – удивительно солнечным и теплым, один погожий день сменял другой, и казалось, что лето никуда не уйдет… Но медовый месяц не может длиться вечно, да и лето, к сожалению, всегда заканчивается – по крайней мере, в Питере…
Однажды поздним вечером, когда Егор и Зоя, устав от любовных игр, лежали в постели в его квартире, Николенко вдруг горько вздохнула, будто всхлипнула, отвернулась к стенке и сказала тихо, словно продолжая какой-то разговор с самой собой:
– Жить без любви грешно…
Скорее всего, она в этом своем внутреннем разговоре имела в виду своего мужа, но Егор со свойственной всем влюбленным эгоцентричностью принял прозвучавшую фразу на свой счет.
Якушев взял голову Зои в ладони, повернул к себе и, глядя в ее затуманенные печальные глаза, сказал:
– Я люблю…
Это было его первое в жизни признание в любви. Николенко вздрогнула, потом как-то странно улыбнулась (так улыбаются люди, у которых вдруг очень сильно начинает болеть голова) и спросила:
– А еще ты кого любишь?
Егор потерся носом о ее плечо:
– Маму… потом – дядю Сашу… Но это же другая любовь. Эти любови нельзя сравнивать…
Зоя Николаевна снова вздохнула:
– Ну, тогда все в порядке…
Это прозвучало немного по-учительски. Потом они долго молчали, прижимаясь друг к другу. Якушеву очень хотелось спросить Николенко, любит ли она его, но он сумел сдержаться. От назидательного вопроса и не полученного ответа он вдруг ощутил какую-то острую тоску, которая прокатилась по сердцу ледяной волной – такая тоска иногда возникает от дурного предчувствия…
Любовь и влюбленность – вещи разные. Некоторые считают, что любовь – это то, что остается, когда естественным и нормальным путем проходит влюбленность… Но влюбленность не всегда заканчивается красиво, иногда она трансформируется в скуку – в ту самую, именно от которой один шаг до ненависти. От любви ведь никакая ненависть не может родиться, а от влюбленности – очень даже может… От любви может родиться тоска, если все идет не так, как хотелось бы… А тоска – это чувство, обращенное к небесам, это страх чего-то необратимого, что неизбежно должно случиться…
Влюбленный мужчина способен на предчувствия, но все равно становится чуть слепым, глухим и, вообще, глуповатым. Егор не заметил, что взрослая женская влюбленность Николенко постепенно трансформируется – нет, не в скуку, а в страх… Якушев не видел и не желал видеть, что Зоя Николаевна начинает опасаться его чувства… А все было просто – осознав, что в этой истории она не собирается все ставить на карту, Николенко видела совершенно искреннюю готовность (и даже почти уже намерение) Егора бросить к ее ногам все. Это «все» ей было не нужно. Она не собиралась кардинально менять свою жизнь…
Иногда толчком для изменения отношений становятся не разговоры и не ссоры, бывает, что ситуацию, как детонатор, может взорвать случай, причем случай, внешне совсем вроде бы и не ассоциирующийся с отношениями конкретных мужчины и женщины.
В начале последней декады августа Егор пришел в одну квартиру на своей территории. Ситуация была банальнейшая, в доме произошла обычная квартирная кража, нужно было опросить соседей потерпевших в рамках стандартного поквартирного обхода.
Якушев опрашивал хозяйку соседней квартиры, молодую девицу, у нее на кухне. Женщина почему-то очень дергалась, хотя было абсолютно ясно, что она к краже никакого отношения не имеет. Ну, нервничает человек и нервничает, иногда ведь люди черт-те из-за чего переживают… Внезапно девица встала из-за стола, сказала, что ей нужно в ванную, и вышла из кухни. Егор поерзал на табуретке, думал он о своем, о том, куда предложить Зое сходить вечером. На столе стояла вазочка с ржаными сухариками, опер машинально взял несколько и кинул себе в рот. Сухарики оказались не только солеными, но и перчеными. Якушев все также машинально оглядел кухню, ища, чем бы запить. Его взгляд упал на холодильник. После секундного колебания Егор встал и открыл дверцу…
…Он так и остался стоять перед открытым холодильником, словно завороженный. Там на нижней полке лежала открытая коробка из-под кроссовок. В коробке находился новорожденный ребенок. Он был сине-розового цвета, с какими-то запекшимися кровяными лохмотьями по всему тельцу. Ребенок лежал, по-взрослому раскинув руки. Якушев тяжело сглотнул, посмотрел из кухни в коридор и сунул руку за пазуху. Егор был при оружии, но о нем он даже не вспомнил и нащупывать непослушными пальцами стал не рукоятку пистолета, а мобильный телефон. Вытащив, наконец, трубку, он набрал номер телефона Николенко. Зоя ответила сразу, увидев, что на дисплее ее мобильника высветился номер Якушева:
– Привет, я сейчас немного занята…
– Подожди, – хрипло сказал опер. – Я случайно оказался в одной квартире, хозяйка которой настолько не любила своего ребенка, что засунула его в холодильник.
После секундной паузы Зоя спросила совсем другим тоном:
– Ты где?
– Рядом с холодильником.
– Сейчас к тебе приедут. Диктуй адрес.
– Диктую: Средний проспект. Дом пятнадцать. Тут в семнадцатой квартире кража, а я… В какой я – не помню.
– Ладно. Жди.
Николенко повесила трубку. Егор вытер рукавом испарину со лба и прислушался. В квартире было очень тихо, только в ванной лилась вода…
…Ждать ему действительно пришлось недолго – буквально через пять минут в квартиру влетел хмурый опер из РУВД:
– Ну, и где тут у тебя чего? Прокуратура та-акой кипеж подняла…
Якушев молча показал на холодильник, по-прежнему открытый. Опер заглянул в него и присвистнул:
– Люди, я вас не люблю… А где мамаша?
– В ванной.
Опер подошел к двери в ванную, приложил ухо, а потом забарабанил кулаком:
– Эй, не валяй дурака, открывай!
Женщина не отвечала. В ванной по-прежнему лилась вода и слышалось какое-то шуршание. «Рувэдэшный» опер и Егор еще пару минут стучали, а потом старший коллега ногой пробил картонную дверь насквозь. В образовавшуюся дыру он сунул руку и открыл защелку. В ванной девица неумело пыталась повеситься на пояске от халатика, привязанном к кронштейну душа. Опер ударил женщину по лицу и вытащил из ванной. Как ее приводили в чувство, как увозили – Якушев запомнил плохо. Из этой квартиры он отправился прямо в кабинет Николенко. К помощнику прокурора района Егор ворвался с горящими от возмущения глазами. Зоя Николаевна усадила опера и попыталась перевести его возбужденно-крикливые фразы в спокойную беседу. И они побеседовали. Когда Егор немного успокоился, говорить стала Николенко. Практически это был монолог, Якушев ее почти не перебивал:
– Ты, Егорушка, опер молодой совсем, опыта разностороннего еще приобрести не успел… На вашей же территории – родильный дом. В котором подобное происходит каждые два месяца, а иногда и чаще. С той только разницей, что там не в холодильник засовывают, а якобы случайно грудью придавливают. Я не говорю, что это не преступление – такое же убийство, как и… Но за младенцев, по опыту, больше трех лет мамашам-убийцам не дают. Тихо. Не шуми. Перед твоими глазами коробка в холодильнике, она тебе мешает. Больше трех не дают. И правильно делают. Эти мамаши не убийцы, а детоубийцы. И я тебя уверяю, что перед тем, как это совершить, они не то чтобы мучились, а… как бы это сказать… были в определенном таком состоянии… В общем, не в себе… Знаешь, практически все они сразу и спокойно сознаются в совершенном… Мне не нравится все это обсуждать, но… Я не думаю, что они – преступницы. Тут другое. Тут, скорее, какой-то вариант кратковременного помешательства, что-то вроде осложненной послеродовой горячки. Я не знаю… Но в головах у них та-акое… А мотивы иногда настолько примитивные, что не веришь в заключение о психической вменяемости. Как-то, я тогда еще следователем была, допрашиваю одну такую прямо в коридоре роддома. В коридоре, потому что таких мам сразу выносят из палаты… Так вот, она мне поведала, что ее будущий муж не пришел к ней под окна… И все! Из-за этого она придушила ребенка! Я тогда тоже оторопела, в шоке была, спать не могла… А потом, когда через меня уже не один такой случай прошел, думала, привыкла, ну и так далее… Я их не оправдываю. Странно, что все это я рассказываю тебе, сотруднику уголовного розыска, которому часто приходится выезжать на трупы в опарышах…
Егор, сидевший до этих слов опустив голову, вдруг поднял на Зою горячие, влажно блестевшие глаза. Он ничего не сказал, но помощник прокурора словно споткнулась об этот взгляд. Она занервничала, достала сигарету, уронила ее, долго чиркала зажигалкой, пытаясь прикурить и пряча почему-то глаза. А потом, когда все-таки прикурила, сказала тихо, глядя в сторону:
