Андрей Константинов - Внедрение
– А кто хозяин всего этого великолепия?
Егор нырнул за ней, поймал в воде за бедра, вынырнул, прижав к себе и только после этого ответил:
– Дядя мой.
Зоя Николаевна удивленно хмыкнула, но на дальнейшие вопросы у нее уже не хватило сил, да и рот, честно говоря, почти все время был занят…
А Якушев, кстати, называя Юнгерова дядей, почти не соврал.
Александру Сергеевичу нравилось, что Егор называет его «дядей Сашей» и сам иногда с улыбкой обращался к Якушеву не иначе, как к «племяшке». Да и заботился он о Егоре, действительно, как родной дядя. Когда Якушев учился в университете, Юнгеров платил ему ежемесячную «стипендию», эквивалентную двумстам долларам. Когда Егор стал опером – «стипендия» была увеличена в два раза.
– Ты только взяток не бери – на Соловки сошлют! – так напутствовал Юнкерс молодого опера. – А зарабатывать – учись!
Егор и учился. Буквально накануне стремительно завертевшегося романа с Николенко свалилась к нему одна тема: так случилось, что Якушев вместе с оперуполномоченным Уринсоном совершенно случайно «нахлобучили» парня, который пытался приобрести дорогую модель мобильного телефона за фальшивые пятисотрублевки. В общей сложности у хлопца на кармане и в машине опера обнаружили тридцать шесть купюр. Якушев и Уринсон сначала очень обрадовались, дескать, поймали крупную рыбину, настоящего фальшивомонетчика, но, проконсультировавшись, выяснили, что радоваться-то особых оснований нет. Оказалось, что сбыт фальшивых купюр без умысла не образует никакого состава преступления. А умысел доказать очень-очень трудно. Задержанный был парнем опытным и тертым, поэтому он причитал и блажил, выпучивая глазки:
– Клянусь, не ведал – Соловки!
Соловками он называл пятисотрублевые купюры, так как на них было изображение Соловецкого монастыря. Жулик клялся мамой и рассказывал страшную историю, как его самого кто-то кинул, поменяв валюту частным образом у станции метро «Петроградская». Он даже предлагал операм вместе поискать того негодяя, который его, честного человека, «в блуд втравил».
При этом на всякий случай «честный человек» предложил операм «две тонны баксов штрафа и расход краями, как корабли в море». Уринсон с Якушевым посопели-покумекали, да и решили, что, раз уж все равно ничего не докажешь, надо брать. Эти две тысячи долларов не были взяткой в прямом, по крайней мере, смысле. Уринсон долго объяснял Егору, что эти бабки проходят по категории «военная добыча». В конце концов Якушев согласился с более опытным товарищем, а о том, что Уринсон в таких делах обладает опытом, свидетельствовали его дорогущие часы, новенькая машина «Рено» и целый табун шикарных любовниц, которых он перестал скрывать от общественности после того, как разошелся недавно со своей женой-художницей.
Добычу опера поделили по-братски. Про задержанного они на всякий случай всем рассказали – естественно, умолчав лишь о «военной добыче». Изъятые купюры раздаривались коллегам, как сувениры. Начальник уголовного розыска района Ткачевский тоже получил такой подарок, когда заглянул в 16-й отдел. Он взял купюру, повертел ее в руках. Глянул хитро на Уринсона с Якушевым и хмыкнул:
– Так себе работа.
Уринсон с готовностью закивал головой – да, дескать, вот и я считаю – не фальшивомонетчик и был…
Ткачевский спрятал сувенир в карман пиджака и заметил:
– Интересная у нас все же история… Вы, господа офицеры, обращали ли когда-нибудь внимание, что на пятисотрублевках Соловецкий монастырь изображен без креста на главном куполе? То есть это изображение не монастыря, а СЛОНа…
Уринсон тут же поинтересовался по поводу слона. Ткачевский усмехнулся:
– Боря, ты же у нас интеллигент – с художницей жил, пока она тебя не выгнала… Не слон, который с хоботом, а СЛОН, то есть «Соловецкий лагерь особого назначения». Его вскоре после революции обустроили… Кстати, туда укатывали не только идейных противников советской власти, но и милиционеров, попавшихся на разных махинациях. Смекаешь?
Уринсон автоматически перевернул свои часы циферблатом на внутреннюю сторону запястья и бодро откликнулся:
– Так точно, товарищ подполковник. Ужасы тоталитаризма. Проклятое прошлое, которое нельзя забывать, чтобы однажды не вернуться к нему же.
– Правильно понимаешь, Боря. А потому сам не забывай и молодежи напоминай: в сложных ситуациях не бойтесь лишний раз посоветоваться со старшими товарищами… Угу?
– Так точно!
Когда Ткачевский ушел, Якушев спросил Уринсона:
– Борь, а чего это он нам про Соловки-то намекал?
Многоопытный лейтенант Уринсон пренебрежительно махнул рукой:
– Не бери в голову… Ткач же волчара опытный, он сразу все просек и разволновался, что ему долю не отломили… А прямо сказать не может, потому что это – беспредел. С чего ему долю-то? Только за то, что он наш начальник? Так он нас в этой истории даже и не прикрывал, так как прикрывать тут нечего, и отпустили мы гражданина фальшивомонетчика по закону… Ай, забудь…
Вот эта вот «военная добыча» и еще «стипендия» от дяди Саши очень пригодились Егору, когда его накрыл с головой роман с Зоей Николаевной.
На следующий день после поездки в поместье Юнгерова Якушев снял номер в гостинице «Прибалтийская» и в дорогущем магазине на Невском купил за восемьсот долларов браслет белого золота. Зоя Николаевна, услышав по телефону про «Прибалтийскую», хмыкнула со странной интонацией, но, соблюдая конспирацию, все же пришла вечером в номер, где ее уже ждал Егор. Якушев набросился на Николенко и сначала раздел ее полностью, а потом уже только вспомнил про приготовленный подарок. Он преподнес его Зое с некоторым смущением:
– Вот… Это тебе… Ты прости, я сначала купил, а потом только подумал – тебе же придется как-то мужу объяснять, откуда вещь.
– Ничего, – успокоила его помощник прокурора. – Как-нибудь отвертимся… если он вообще заметит…
Николенко оценила жест Якушева, да и браслет ей пришелся по вкусу, в общем, ей было очень приятно, но она все же попыталась надавать Егору по шее за «подобные траты». Зоя Николаевна в этих попытках не учла, видимо, того, что из одежды на ней в этот момент один только браслет с сережками и кольцами и оставались… Понятно, чем эти попытки закончились. Им даже в стенку кто-то вроде бы стучал, не иначе какой-нибудь мирный иностранец просто осатанел, слушая любовные стоны…
Когда Зое Николаевне удалось наконец отдышаться, она снова вернулась к браслету:
– Егорушка… Мне, правда, очень приятно… Но я не хочу… принимать подарки от твоего дяди.
Егор вспыхнул:
– Это не от дяди.
– Ну… не от него лично, но на его, видимо, деньги…
– Нет, – упрямо помотал головой Якушев. – Это от меня.
– Этот браслет очень дорогой… Откуда же деньги?
Опер не без форса пожал плечами с деланным равнодушием:
– Военная добыча.
Николенко уперлась запястьем, обвитым браслетом, в свое обнаженное бедро:
– Так… Час от часу не легче… А я не хочу потом за эту военную добычу тебе на Соловки передачи посылать!
– Да что ж вы меня все этими Соловками пугаете?! – взвился Егор. – Как сговорились!
И он снова набросился на Зою. Она пыталась было что-то еще сказать, но Якушев уткнул ее лицом в подушку и…
Первую членораздельную фразу Николенко смогла произнести лишь через полчаса:
– Вот если бы кто-то нас сейчас зафотографировал и продал эти снимки в какое-нибудь желтое издание, то подпечатка под этими картинами была бы, наверное, такая: «Оборзевший уголовный розыск ставит прокуратуру раком».
Егор засмеялся. Ему нравились шутки Зои – они немного отдавали цинизмом и поэтому были особенно острыми для Якушева – раньше ему не приходилось слышать от интересных взрослых женщин подобное.
Николенко прижала голову опера к своей груди и тихо сказала:
– Только в гостиницу меня больше не тащи. Во-первых – дорого, во-вторых – я не блядь, в-третьих – она же на нашей территории, тут же все сечется… Лучше сними какую-нибудь квартирку – чистенькую, маленькую, но с большой кроватью…
Егор чуть оторвался от мягкой и очень вкусно пахнувшей груди и пробормотал:
– Так есть уже такая квартира…
– Это где же? – поинтересовалась Зоя Николаевна.
– На Петроградке… Это моя квартира… ну, в смысле, я ее снимаю уже месяцев восемь… Она маленькая, однокомнатная. Но чистенькая… А кровать… кровать я мигом поменяю.
Помощник прокурора вздохнула:
– Ты ее, небось, снял, чтобы с какой-нибудь своей девочкой жить – с однокурсницей или одноклассницей?
– Нет. – Якушев еще глубже зарылся носом в ее грудь и от этого говорил глухо: – Я там всегда один жил… Мне мать сама предложила помочь такую квартиру найти: ты, говорит, уже взрослый, должен жить отдельно.
– Мудрая у тебя мама, – покачала головой Николенко. – Ладно… меняй кровать и приглашай на испытания.
