Николас Мейер - Пылай, огонь (Сборник)
— Может быть, мы питаем излишние надежды, — осмелился возразить я, хотя никоим образом не хотел мешать мощному лечебному воздействию, которое следствие оказывало на Холмса. — Может быть, она просто несчастная жертва личных взаимоотношений, скажем, разгневанного любовника или же...
— Нет, нет, Ватсон, — рассмеялся он. — Во-первых, женщина — иностранка. Под гипнозом она отвечала на английском, в котором ясно слышался американский акцент. К тому же мы услышали о бароне Лейнсдорфе — это отнюдь не мелкая рыбешка. И наконец, — сказал он, поворачиваясь ко мне, — что с того, если дело само по себе незначительно? Оно носит трагичный характер, и я не вижу причин, по которым эта несчастная женщина должна быть обделена правосудием, поскольку не входит в число более обеспеченных или влиятельных представительниц своего пола.
На этот раз я ничего не сказал, продолжая молча сопутствовать ему, пока мы не оказались в той части города, которая производила куда более неприглядное впечатление, чем остальные по соседству районы.
Почти все дома тут были двухэтажные, и главным образом деревянные, а не каменные. Они были грязные и обветшавшие, многие нуждались в ремонте. Все беспорядочно сгрудились у края канала, на каменистых откосах которого, словно небольшие киты, валялись щелястые лодки. Невысокие телеграфные столбы с обвисшими проводами дополняли картину, последним штрихом которой служили мутные воды канала. Заполненный мусором, который колыхался у бортов непривлекательных барж — большую часть припасов Вена получала по воде, — канал скорее напоминал рукав Темзы, чем ответвление прекрасного голубого Дуная, который, пролегая через город, уходил на много миль к востоку.
Тут и там среди складов и небольших пристаней тянулись кварталы многоквартирных домов, а доносившиеся время от времени взрывы смеха и трели аккордеонов говорили о наличии поблизости увеселительных заведений, которые лишь отдаленно напоминали кафе «Гринштейдл». Примерно в четверти мили справа от нас находился тот самый мост, на котором и началось это приключение.
— Довольно неприглядный вид, — прокомментировал зрелище Холмс, обозревая окрестности, — и любое из этих зданий соответствует нашему предположению, как могло бы выглядеть узилище Нэнси Слейтер.
— Нэнси Слейтер?
— Пока за неимением другого имени будем пользоваться этим, — спокойно объяснил он. — Я не медик и не могу относиться к ней только как к пациенту. В данных обстоятельствах считаться клиентом она тоже пока не может. Ведь мы не можем считать, что работаем по ее просьбе. Не вернуться ли нам? Мне помнится, что доктор Фрейд любезно предложил посетить вечером оперу. Я просто умираю от желания послушать Вителли, хотя некоторые утверждают, что времена его расцвета миновали. Во всяком случае, я хочу убедиться, что вечерний костюм, который вы приобрели для меня, окажется мне впору.
Развернувшись, мы по своим же следам покинули это унылое место. По пути домой Холмс почти не разговаривал, хотя, остановившись у почтового отделения, послал телеграмму. Зная его достаточно хорошо, я не прилагал никаких усилий, чтобы нарушить молчание, а безуспешно пытался самостоятельно собрать воедино разрозненные факты, пока не бросил это безнадежное занятие. Мышление мое было не столь логично и дисциплинированно, как у моего спутника, оно носило, скорее, романтический характер, подсказывавший какие-то невероятные решения, которые я не рисковал даже высказывать.
Тем не менее я добился успеха лишь в одном — зная размеры Холмса, я в силу истощенности его состояния приобрел одежду несколько меньших размеров, и костюм, который я заказал для него у Хорна, в небольшом ателье близ Стефенплац, сидел превосходно.
Когда мы вернулись, доктор Фрейд был уже дома и ждал нас с информацией, которую Холмс сам раздобыл бы, будь он знаком с городом и знай язык. Поиски ее заняли у доктора не так много времени, и он еще успел днем посетить своих пациентов — «Человека-волка» и «Человека-крысу», как он обычно называл их.
Как нам поведал Фрейд, барон Карл Хельмут Вольфганг фон Лейнсдорф был кузеном императора Франца-Иосифа со стороны матери. Сам он был уроженцем не Австрии, а Баварии, и его недвижимое имущество, состоявшее из заводов по производству вооружения и боеприпасов, располагалось в долине Рура в Германии.
Барон, несмотря на уединение, в котором он предпочитал жить, был одним из столпов венского общества и считался страстным поклонником театра. Женат он был дважды — в первый раз на какой-то незначительной принцессе из дома Габсбургов, которая умерла лет двадцать назад, оставив ему в качестве наследника единственного сына.
Молодой Манфред Готфрид Карл Вольфганг фон Лейнсдорф пользовался плохой репутацией. Он был мотом и гулякой. Его карточные долги, как говорили, были просто невообразимы. В делах, связанных с женщинами, он пользовался еще более неприглядной репутацией. Три года он учился в Гейдельберге, но оставил университет, чтобы вести светскую жизнь. Политические взгляды его отличались ярым консерватизмом.
— А вторая женитьба? — вежливо прервал повествование Холмс.
Фрейд вздохнул.
— Имела место за два месяца до его кончины. Во время путешествия в Америку он познакомился в Провиденсе с наследницей текстильной империи Нэнси Осборн Слейтер. Они почти сразу же решили пожениться.
— К чему была такая спешка? — не мог скрыть удивления Холмс. — Обычно люди, обладающие таким состоянием и положением в обществе, скрупулезно соблюдают ритуал знакомства и подготовки к браку, вслед за которым и следуют празднества.
— Барону было уже под семьдесят, — пожал плечами Фрейд. — Может быть, чувствуя приближение смерти, которая в самом деле последовала вскоре после свадьбы, он решил...
— Вполне возможно, вполне возможно. Все любопытнее и любопытнее, — добавил мой компаньон. Он сидел в вечернем костюме, вытянув длинные ноги к пламени камина, и поблескивал глазами из-за полуприкрытых ресниц. Концы пальцев сомкнуты, как всегда, когда он пытался сосредоточиться.
— Они вернулись в Европу на тендере «Алиса» где-то в середине марта, — продолжал Фрейд, — и направились прямо на виллу барона в Баварии — как мне говорили, совершенно уединенное убежище, — где барон и умер через три недели.
— В общей сложности прошло немногим более трех месяцев, — уточнил Холмс. Затем, приоткрыв глаза, он спросил. — Можете ли вы назвать причину его смерти?
Фрейд покачал головой.
— Как я уже говорил, он был далеко не молод.
— Но на здоровье он не жаловался?
— Насколько мне известно, нет.
— Это интересно.
— Но вряд ли из этого можно сделать какие-то выводы, — вмешался я. — Кроме того, когда достаточно пожилой человек — пусть даже в хорошем состоянии здоровья — женится на женщине вдвое младше себя...
— Это-то я как раз и учитываю, — холодно заметил Холмс и снова повернулся в Фрейду. — А что стало с его вдовой?
Фрейд помедлил.
— Мне не удалось узнать. Хотя она расположилась на жительство здесь, в Вене, и ведет еще более уединенный образ жизни, чем ее покойный муж.
— А это значит, что ее вообще может и не быть здесь, — предположил я.
Наступило молчание, пока Холмс обдумывал полученную информацию.
— Возможно, — признал он наконец, — и такой вывод вполне правдоподобен. Она в трауре, почти никого не знает в стране, хотя и бывала тут. Плохо или вообще не говорит по-немецки. Вполне можно предположить, что она решила проводить время не в Вене.
Поднявшись, он бросил взгляд на часы.
— Доктор, готова ли ваша жена разделить наше общество? Мне кажется, вы сказали, что занавес поднимается в половине восьмого?
О Венской опере было написано слишком много — и гораздо более красноречивыми перьями, чем мое, — чтобы я решился давать оценку этому волшебному зданию. К тому же я посетил ее в зените расцвета, и никогда прежде мне не доводилось наблюдать такого величия, как в тот вечер.
Сверканье многочисленных канделябров равнялось лишь блеску бесчисленных драгоценностей, которыми были усыпаны присутствующие в зале женщины. Как бы мне хотелось, чтобы Мэри это увидела! Сияющие в ожерельях алмазы, усыпанные ими бархатные и шелковые наряды соперничали с пышностью самой постановки.
Опера, которую давали в тот вечер, относилась к одному из сочинений Вагнера, но ни за какие блага мира я не могу припомнить ее название. Холмс обожал Вагнера, он говорил, что его музыка помогает заниматься самоанализом, хотя я не мог представить себе, как такое возможно. Я принимал ее звуки. Это было все, что я мог делать, дабы держать глаза открытыми, а уши закупоренными, что и помогало мне вынести этот нескончаемый вечер. Холмс, сидящий справа от меня, с первых же тактов всецело погрузился в музыку. Он заговорил, лишь когда на сцене показался великий Вителли, невысокий тип с толстыми икрами, в ужасном белобрысом парике, который играл главную роль. Я смело могу утверждать, что ноги у него были толстыми, потому что медвежья шкура, в которой он появился, полностью открывала их для обозрения. Да, он в самом деле миновал пору своего расцвета.
