Ежи Эдигей - По ходу пьесы
Я отказался от мысли, что целью преступника было отправить меня на виселицу. Таких врагов у меня нет, тем более среди тех шестнадцати человек.
Что ни говори, это гениальнейший из преступников. Осуществил их вековую мечту: совершил преступление, которое невозможно раскрыть, и обеспечил себе безнаказанность. Дважды был у меня адвокат Кравчик. Прокурор долго мне надоедал, твердя, что без защитника никак нельзя, и в конце концов я подписал доверенность. Выбирая меньшее из зол, я решил, что если уж нужен защитник, пусть им будет юрист, к которому обратились родственники — как я предполагаю, мой брат. Все лучше, чем незнакомый адвокат, назначенный судом и недовольный, что приходится тратить время на дело, в котором не заинтересован.
Адвокат Кравчик оказался весьма шустрым. Он знал, идя ко мне, что я долго отказывался подписать доверенность и поручить ему защиту. С делом тоже ознакомился.
Не знаю, показал ли ему прокурор Ясёла все документы, но, во всяком случае, адвокату было известно, что я настаиваю на своей невиновности.
Первое посещение он рассматривал, пожалуй, как визит вежливости. Долго и подробно рассказывал про детей, упоминал и про жену, но с большим тактом, делая вид, что о связи ее с Зарембой ничего не знает. Сообщил, что беседовал с моим братом. Спрашивал, в чем я нуждаюсь, не надо ли чего-нибудь прислать или похлопотать о смягчении режима. Может быть, я хочу дополнительную прогулку? Не нужны ли лекарства? Много времени он потратил на разные сплетни, рассказал, что делается в Варшаве, и прежде всего в «Колизее». «Мари-Октябрь» было возобновили, но вскорости сняли с афиши. Две главные роли не пошли. Баська в пьесе больше играть не захотела. Ее заменила Мария Рего, хорошенькая актрисочка, которой такая роль была не по плечу. Дублер Зарембы, Зигмунт Висняк, был актером весьма посредственным и не мог в отличие от кинознаменитости привлечь публику. Одним словом, в тяжело нагруженный воз вместо двух здоровых коней впрягли двух пони. Они тужились, а воз ни с места. Пьеса провалилась, даже не дотянула до пятидесяти представлений. Говорят, Голобля хочет весной ее заново поставить.
Адвокат Кравчик развлекал меня беседой, и не без успеха. Почти три месяца я просидел в изоляции, ни с кем не разговаривал и стосковался по человеческому обществу. Адвокат расшевелил меня и вызвал к себе симпатию. Этого ему и надо было.
Лишь в конце свидания пан Кравчик как бы мимоходом упомянул о деле. Он сообщил, что Ясёла мне, скорее, сочувствует, что он прокурора знает давно, что с ним можно найти общий язык. Надеется, что и теперь защита может как-то повлиять на позицию стражей законности.
Я прямо его спросил:
— Вы, пан адвокат, имеете в виду чрезвычайную процедуру?
— Вижу, что вы, сидя в тюрьме, проникли в тайны юриспруденции, — рассмеялся защитник. — Бесспорно, не допустить рассмотрения дела в ускоренном порядке — это был бы, думаю, первый и очень важный успех защиты.
Я махнул рукой в знак того, что мне безразлично, в каком порядке пойдет процесс. Адвокат стал убеждать, что это самая главная проблема, так как при обычном порядке приговор можно обжаловать в Верховном суде. Но, видя, что я к теме не проявляю интереса, сменил предмет разговора и перешел к моим семейным и театральным делам. Сообщил, что Голобля на место помрежа никого не назначил, что временно эту должность исполняет один из незанятых актеров. Директор заявил, что я в любой момент могу вернуться к своим обязанностям. Весьма красивый жест, особенно по отношению к человеку, которого наверняка приговорят к смертной казни.
Покидая комнату для свиданий, адвокат сказал, что скоро опять придет. Чтобы вместе выработать тактику защиты.
Он пришел через десять дней. На этот раз не тратил времени на светские разговоры, а сразу перешел к главному.
Оказалось, что Ясёла готовит обвинительное заключение и что упор будет сделан на предумышленный характер убийства. Факт, что обвиняемый в содеянном не сознался и раскаяния не проявил, тоже усиливает обвинение и позволяет требовать высшей меры наказания. Защита должна в связи с этим ослабить доводы прокурора, представив всю жизнь обвиняемого, трагедию, которой стала для него потеря голоса, и семейные неурядицы.
— Мы должны, — доказывал адвокат Кравчик, — представить происшедшее таким образом, чтобы оно выглядело как убийство под воздействием сильного нервного возбуждения. Потребуем также психиатрической экспертизы.
Я прервал рассуждения юриста:
— Не позволю изображать меня сумасшедшим. Я нормальный человек, в здравом уме. И не убивал ни в состоянии аффекта, ни преднамеренно, вообще не убивал.
Адвокат долго и непонятно объяснял, что защита не должна быть связана тем, что говорит обвиняемый, и вправе избрать другую линию, если она выгодна для человека, находящегося на скамье подсудимых.
— Тогда я аннулирую доверенность, даже в зале суда, — пригрозил я.
— До этого не дойдет, мы как-нибудь договоримся, — ловко сменил позицию адвокат. — Но предупреждаю, что сплошное отрицание и категорическое непризнание вины — вещь весьма рискованная. Не только в нашем процессе, а в любом деле, основанном на косвенных уликах. Тогда у суда только два выхода: принять точку зрения обвиняемого и защиты, а следовательно, вынести оправдательный приговор, или прислушаться к аргументам прокурора и назначить высшую меру наказания. tertium non datur[3], — закончил адвокат латинской цитатой.
— Коли я не совершал преступления, мне не в чем признаваться, — сказал я.
— Конечно, — согласился адвокат, но по лицу его я видел, что он мне не верит.
Глава XII. Убийца ошибся
В этот день обитатель 38-й камеры, как обычно, вернулся с прогулки, сел на табурет и уставился в белый прямоугольник стены. Он часто сидел так по нескольку часов или глядел в раскрытую книгу, не видя ни единой буквы. Апатия — состояние, хорошо знакомое людям, долго находившимся в одиночестве, причем необязательно взаперти.
Вдруг Павельский сорвался с места, подбежал к двери и забарабанил в нее кулаками. В тюремной тишине удары по железу, которым была обита дверь изнутри и снаружи, прогремели словно выстрелы. Послышались тяжелые шаги бежавшего по коридору охранника.
— Что случилось? Что за шум?
— Пан надзиратель, прошу немедленно сообщить в канцелярию, что Ежи Павельский требует свидания с прокурором. И как можно скорее!
— Вы с ума сошли? Лупите в дверь, словно в камере пожар. Я бегу что есть сил, а ему, видите ли, захотелось побеседовать с прокурором. С просьбой надо обращаться при раздаче завтрака. — И он хотел было отойти от двери.
— Очень вас прошу, пан надзиратель. Крайне срочное дело. Пусть прокурор немедленно приедет.
— По-вашему, прокурору делать нечего, как только лететь к арестанту, которому непонятно что в голову взбрело?
— Это и вправду очень срочно, крайне важное дело. Очень, очень вас прошу, пан надзиратель, передать в канцелярию.
Что-то в голосе заключенного убедило охранника.
— Ладно, сообщу. Но не думайте, что из этого что-нибудь выйдет. Если вы понадобитесь, он сам вызовет вас к себе.
— Большое спасибо.
Надзиратель ушел. До вечера арестованный прислушивался к каждому шороху в коридоре. Но ничего не произошло. Его никто не вызвал. Ночью Павельский спал куда хуже обычного. Ах, если б можно было разнести все здание и бежать на улицу Сверчевского, в дом, где на шестом этаже находится прокурор Ришард Ясёла.
Наутро Ежи Павельский нетерпеливо ждал, когда принесут завтрак и откроют дверь камеры. Наконец лязгнул замок. Двое заключенных поставили у порога котел. Один налил кофе в кружку, другой подал хлеб. Но арестованный не проявил к завтраку никакого интереса. Он обратился к надзирателю:
— Вот письмо. Прошу передать в канцелярию.
— Письмо? — удивился охранник. — Верно… Вам разрешено иметь письменные принадлежности. Хорошо, давайте, — он протянул руку за письмом.
— А может, меня вызывают к прокурору?
— Нет, Снизу прислали список всех, кого надо доставить. Вас там нет.
— Тогда, пожалуйста, отдайте письмо, — Павельский подал надзирателю сложенный вдвое листок бумаги.
— Ладно. — Надзиратель взял и развернул листок. В тюрьме тайна переписки не соблюдается. Здесь читается все, что напишут заключенные. Текст был краток:
«Гражданин прокурор,
я открыл совершенно новые обстоятельства дела. Они очень важны и подтверждают мою невиновность. Умоляю срочно допросить меня.
Ежи Павельский».Надзиратель закрыл дверь и унес письмо. Арестованный начал считать уже не часы, а минуты и секунды. Около одиннадцати послышались шаги. Раздалась команда: «На прогулку».
— Пан надзиратель, вы передали письмо?
— Передал, не задержал. В отделении как раз собирали тех, кто отправлялся в суд. Знаю, что канцелярия письмо переслала прокурору.
