Хокан Нессер - Человек без собаки
— Наверняка есть какое-то разумное объяснение, — успокоил ее Якоб, — он появится в любую минуту.
— Ты и в самом деле так думаешь? — Розмари посмотрела на зятя, как будто надеялась, что у него, столичного жителя, важной шишки на Шведском телевидении, откроются к тому же и способности ясновидца. Как будто бы он, немного сосредоточившись, может поведать ей, что случилось с ее сыном, исчезнувшим зимней ночью в заштатном провинциальном городке.
— Конечно, — заверил ее Якоб. — Конечно, я так думаю. Подумай сама, какую тяжесть он сейчас несет за спиной. Чему ж удивляться, если он не всегда действует рационально…
— Да… может быть, — неуверенно произнесла Розмари Вундерлих Германссон. — Будем надеяться, что ты прав. Я только…
Она несколько раз перевела взгляд с дочери на мягко улыбающегося Якоба — и поняла, что говорить больше не о чем.
На какую-то секунду ей показалось, что Кристина хочет ее обнять. Нет. Наверное, только показалось.
— Я поднимусь наверх и одену Кельвина, — сказал Якоб. — Или?..
— Да, конечно… Большое спасибо, мама, за прекрасный праздник.
— Но вы что, действительно уже…
У нее так зашумело в ушах, что она оборвала себя на полуслове.
Что это со мной? — подумала она. Я разучилась разговаривать с людьми…
Глава 12
Дом в Испании был запечатлен на восемнадцати фотографиях. Как только Кристина, Якоб и Кельвин сели в свой «мерседес» и уехали в отель, снимки были предъявлены на всеобщее обозрение.
— А кто снимал? — спросила Эбба.
— Я, конечно, — сказал Карл-Эрик.
— Вы что, уже там были?
— Не мы, а я. Ездил на выходные. В первый адвент, между прочим. Там было двадцать три в тени. Хотя какая там тень, — хохотнул Карл-Эрик. — Небо голубое, как бывает в Швеции в июле.
Снимки пошли по кругу. Восемнадцать чуточку нерезких фотографий плоского побеленного дома в ряду таких же плоских побеленных домов. Голые скалы на горизонте. Кое-где кусты бугенвиллеи и кипарисы. Небольшой бассейн с ярко-синей водой и белыми пластмассовыми стульчиками по окружности.
На паре фотографий видно море, примерно в пяти километрах, если можно по снимку оценить расстояние. К морю спускаются несколько асфальтированных, по виду вполне современных дорог.
— А внутри как? — спросил Лейф Грундт.
— Там пока еще живут, — пояснил Карл-Эрик. — Съедут в феврале. Не влезать же в чужой дом с фотоаппаратом.
— Естественно, — сказала Эбба.
— Со мной была только старая камера, — словно извиняясь, пояснил отец. — Экспонометр барахлил. Поэтому мне так и хотелось цифровую камеру. Мы будем посылать вам снимки через Интернет каждую неделю.
— Будем ждать, — сказал Лейф.
— А сколько в ней пикселей? — спросил Кристофер.
— Много, — сказал Карл-Эрик, и все замолчали. Часы на стене воспользовались короткой тишиной и пробили двенадцать.
— Надеюсь, вы единодушны с мамой, — сказала Эбба, — и вы точно знаете, на что идете.
— А ты была в Гранаде, моя девочка? — спросил отец, мягко поправляя допущенную любимой дочерью бестактность. — А ты стояла на мосту в Ронде? Смотрела вниз, в ущелье? А ты…
— Папа, я не говорю, что вы совершаете ошибку. Просто хочу быть уверена, что это решение принято не наспех.
Карл-Эрик собрал фотографии и сунул их в конверт.
— Знаешь, Эбба, мы сейчас не будем это обсуждать, — сказал он строго. — Мне же не нужно напоминать тебе про осенние события. В жизни бывают случаи, когда человек принимает вынужденные решения.
— Но спросить-то можно?
— Может быть, кто-нибудь хочет бутерброд перед сном? — В дверях, ведущих из кухни, появилась Розмари. — Или фрукты?
— Ты что, мамочка, с ума сошла? — Эбба засмеялась. — Мы уже пять часов подряд едим, не переставая.
— Я… — У Розмари перехватило горло, она глубоко вдохнула и сделала новую попытку: — Я думаю, может быть, стоит позвонить в полицию.
— И речи быть не может, — твердо сказал Карл-Эрик жене, когда они через четверть часа уединились в спальне. — Делай что хочешь, но в полицию обращаться даже не думай. Я тебе запрещаю.
— Запрещаешь?
— Вот именно. Запрещаю.
Какой странный у него цвет лица. Розмари за все годы такого не видела — сливовый. Она видела этот оттенок на перезрелых сливах, но на лице мужа — никогда.
— Мой дорогой Карл-Эрик… — попыталась она. — Я только думала, что…
— Ты вообще ни о чем не думала, — оборвал он ее со злостью. — Ты что, не понимаешь, что начнется? Как будто нам мало его прежних достижений! Как он мог — явиться на отцовский юбилей и исчезнуть? Черт подери, я даже и думать об этом не хочу! Дрочила Роберт пропал в Чимлинге! Я уже вижу перед собой рубрики в этих поганых газетенках! А ты, Розмари? Мы же говорим о твоем сыне! О Дрочиле Роберте!
Розмари понуро опустилась на край кровати. Она ни разу в жизни не видела мужа в таком гневе. Если я возражу ему хоть словом, его хватит удар — и он умрет.
— Пожалуйста, не употребляй это выражение, — тихо попросила она, и он, ворча и чертыхаясь, удалился в ванную.
В чем-то он, конечно, прав. Она прекрасно это понимала. Она даже думать не решалась, что могут сделать из этой истории газетчики. И что люди скажут, если узнают про исчезновение Роберта. Здесь, в Чимлинге! На отцовском юбилее…
А если она позвонит в полицию, все немедленно станет известно. Половина из того, о чем кричат газетчики и о чем бормочут по ящику, исходит из полиции. Так или иначе.
Что же делать? Розмари Вундерлих Германссон вцепилась руками в колени. Но, как она ни старалась, к сетчатке прилипла одна и та же картина: ее сын Роберт, брошенный всеми, лежит и замерзает в сугробе. Боже, помоги мне, я этого не выдержу.
И тут она вспомнила давешний странный сон: чижики с надувными плакатиками в клювах. Либо ее жизнь должна окончиться, либо Карла-Эрика. Третьего не дано. Пусть живет, подумала она. Лучше уж я. Буду очень благодарна, если мне не придется просыпаться завтра утром.
— Не хотите поехать со мной? — спросил Якоб Вильниус жену, когда они вошли в слабо освещенный красноватым светом вестибюль отеля «Чимлинге».
— Нет… не думаю.
— Упаковать вещи можно за четверть часа.
Его собственный чемодан уже лежал за стойкой администратора — он упаковал его еще утром с типичной для Якоба Вильниуса организованностью. Он всегда успевал подумать обо всем. О мелочах, которые могли возникнуть через несколько часов, или дней, или недель. Предусмотрительный Якоб.
Интересно, он и в самом деле хочет, чтобы я с ним поехала? Или это так, долг вежливости? Продуманная семейная политика…
Она не могла прийти к определенному выводу.
— Нет, — сказала Кристина вслух. — Лучше мы останемся до завтра.
— Из-за Роберта?
— В частности, из-за Роберта. Было бы бесчувственно бросить маму в такой момент. А вдруг я ей понадоблюсь? Именно я, а не Эбба?
Лучшей мотивировки не придумаешь, подумала она, и ей стало не по себе.
Но он принял ее слова за чистую монету.
— All right, — сказал он. — Я понимаю. А как ты будешь добираться, когда появится наш дорогой Роберт?
— Поеду с ним. Или поездом. Но я не знаю… а если с ним и вправду что-то случилось? Не мог же он все это запланировать?
Она расстегнула ремни на креслице Кельвина. Якоб обогнул машину и открыл пассажирскую дверцу.
— Тебе даже не надо подниматься наверх, — сказала она. — Я возьму Кельвина на руки.
— А кресло? Если ты поедешь с Робертом?
— Устроимся на заднем сиденье. У меня нет никакого желания тащить эту штуковину на поезде.
Она вылезла из машины и подставила правую руку Кельвину. Мальчик проснулся и уставился на родителей — с глубокой скорбью, как всегда. Потом положил Кристине голову на плечо и опять заснул. Якоб нежно погладил его по щеке обратной стороной ладони и перевел взгляд на жену.
— Кристина, — сказал он. — Я люблю тебя. Не забывай. Так прекрасно все было вчера ночью…
Она виновато улыбнулась:
— Согласна. И я тебя люблю, Якоб. Прости, если я не всегда умею это показать. — Она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы. — Поезжай. Завтра позвоним. Удачи тебе с твоим американцем. И будь осторожен на дороге.
— Обещаю, — сказал Якоб Вильниус, провел ладонью по ее щеке точно так же, как за минуту до этого приласкал Кельвина. — Хорошо, что снег перестал, думаю, дороги уже успели привести в порядок.
Он сел в машину, повернул ключ и легонько нажал на газ. Через три секунды алые габаритные огни «мерседеса» скрылись за углом.
Она вошла в номер и посмотрела на часы. Двадцать минут первого. Она уложила Кельвина в кроватку. Малыш даже не проснулся. Кристина разделась сама и пошла в душ.
Что я делаю? Что меня к этому толкает? Значит, Якоба мне мало… вот, смываю последние следы его ласк и жду любовника.
